На следующий день, в воскресенье, тесть позвал нас на ужин. Его трехэтажный коттедж, в котором Оля прожила более десяти лет до нашей встречи, располагался в соседнем поселке и был там самым заметным домом. Среди прочих построек он выделялся, подобно дворцу.

— Замок маркиза де Карабаса, — любила шутить теща, когда мы подъезжали к поселку и видели громоздкое сооружение с небольшими окнами. Тесть будто готовился отражать набеги.

Пока ждали других гостей, я слонялся по нежилому чердачному этажу, где было всё самое интересное: детские вещи Оли и старшей сестры Катьки, хлам из квартир, которые сестры снимали до замужества, инструменты тестя и упаковки с новой мебелью, от которых шёл приятный запах свежих стружек.

В стенном шкафу я нашёл много книг. Я пробежался по корешкам и вытянул учебник по физике за 9 класс, скорее всего, Катькиного сына Андрея, который часто гостил у деда. Я открыл главу про радиоактивность и уселся в старое кресло напротив шкафа.

«При оценке воздействия ионизирующих воздействий на живой организм учитывают и то, что одни части тела (органы, ткани) более чувствительны, чем другие. Например, при одинаковой эквивалентной дозе возникновение рака в легких более вероятно, чем в щитовидной железе. Другими словами, каждый орган или ткань имеют определенный коэффициент радиационного риска».

Читая, я вспомнил, что биологическая опасность бета-излучения, обнаруженного около забора комбината «Заря», сравнительно невысокая: излучение обладает меньшей проникающей способностью, чем гамма-излучение, а его биологический урон равен гамма-лучам и примерно в 20 раз ниже, чем у альфа-радиации. Термос с радиоактивной водой я спрятал в сарае, который был в дальнем углу нашего участка, и по всем прикидкам, он не представлял угрозы.

Я поставил учебник на полку. Рядом стояла старая книга со стёртым корешком, на котором можно было различить буквы «Приключения Карика и Вали». Любимая книга Оли. Я потянул её к себе, но слабый переплет сразу потёк, точно желе.

Это была та самая книга с надписями около рисунков, сделанными Олиной рукой. Стрелочка указывала на полуголого мальчугана. Надпись над ней гласила — Карик. Другая стрелка показывала на старика — Иван Гермогенович. Отчество непросто далось восьмилетней Оле: округлости гласных почти забили согласные.

Из книги выпала фотография и легла на пол обратной стороной. Я поднял фотографию. На ней были Оля и Савва. Он держал её за плечи. Лицо Саввы выдавалось вперед. Объектив искажал черты лица, делая его хитрым. Оля сдержанно смеялась.

Я сунул фотографию обратно в книгу, запихнул книгу обратно, но потом достал снова и какое-то время вглядывался. Судя по фону, снимок был сделан где-то здесь, может быть, во дворе или в саду дома. Лицо Оли было безмятежным. Такими бывают лица людей, которые верят в бесконечность счастья. Лицо Саввы было насмешливым и светилось какой-то задумкой, видимо, понятной им двоим.

Я перевернул фотографию. 6 июля 2010 года. Почти семь лет назад. Есть теория, что за семь лет у человека полностью обновляются клетки организма, и это значит, что за месяц до этого юбилея какие-то клетки Оли ещё помнят Савву.

Это ничего не значит. Я знал о существовании Саввы и бурном романе, концовку которого я застал ещё в статусе Олиного знакомого. Но эта фотография мучила меня, как заноза. Фотография, которую Оля хранила в любимой детской книжке, где полуголый мальчик Карик на картинках отдаленно напоминал Савву.

Я знал, что следом накатят разные глупости. Я буду думать, как они провели первую ночь и как провели последнюю, и прочую муру, что лезет в голову от неуверенности. Думает ли она о Савве? Являюсь ли я запасным аэродромом?

Мы познакомились с Олей через общих друзей. Мне сразу понравилась энергичная брюнетка, светло-голубые глаза которой вспыхивали в полумраке ночного клуба, когда на них попадал луч прожектора. Мы оба были в отношениях и не были готовы предать их тут же, у порога. Год мы провели в статусе приятелей.

Оля отличалась прямодушием и врожденным чувством справедливости. Она ничего не боялась и несла себя с достоинством, как все дети, любимые родителями. Она могла сидеть за столом, где курят анашу, но у неё хватало здравого смысла и самоуважения не пробовать самой. В ней чувствовалась твердость человека, который умеет натягивать с окружающими тонкую нить взаимности, не разрывая её и не идя на поводу. Она была доброжелательна к одним и беспощадна к другим. Смышленость и непреклонность заставляли людей считаться с её мнением. Она не стремилась быть лидером, но часто становилась им.

На одной из вечеринок, куда меня и Олю пригласили независимо друг от друга, гуляла по рукам старая акустическая гитара. Гости мучили её, то подтягивая струны до невыносимого писка, то играя шумно и невпопад. Под вечер, когда все наигрались, я взял гитару, ушёл в дальнюю тихую спальню и сел на пол, прислонившись к стене. Гитара не строила и звучала довольно паршиво. В тот год любое воспоминание о музыке вызывало у меня почти рвотный рефлекс, как у человека, который съел слишком много чипсов. Но тогда, расслабленный алкоголем и атмосферой вечера, я закатал рукава водолазки и дал пальцам пробежать по грифу, исполнив несколько импровизаций. Звук гитары был скуп и неровен. Пальцы казались деревянными. И всё же я стал играть какие-то гаммы и отдельные риффы, удивляясь силе мышечной памяти.

Пришла Оля и села на пол возле меня с бокалом вина. Её увлекли мои упражнения. Пальцы разогрелись, и звук стал мягче.

Начали подтягиваться люди. Почему-то окружающих увлекла моя разминка. Меня просили сыграть одно и другое, а то орали «Мурку давай!». Потом мы устроили что-то вроде игры «Угадай мелодию».

Потом добрались до «Каприза №24» Паганини, который на старой гитаре звучал узнаваемо, как узнаваем безобразный шарж на человека. Мне стало противно. Толпа завелась и просила спеть Чижа или «Агату Кристи». Петь я отказался.

Все же мне было приятно, что Оля вдруг посмотрела на меня с интересом. Сейчас это кажется ничтожным. Есть что-то шаткое в том, чтобы привлечь женщину трюками, которые ты делаешь чуть лучше кучки полупьяных людей.

У нас начался роман, мы стали ездить куда попало, поселились в её маленькой однушке, завели кактус. Гитара сделала свое дело. После этого я не брал гитар в руки много лет, испытывая странную вину.

Роман Оли с Саввой меня не волновал. Я знал, что он повёл себя некрасиво. Она была разочарована, но не показывала этого. Она не была плаксивой.

После их расставания с Саввой прошло полгода. Всё казалось далеким. Тогда я смотрел на её отношения с Саввой философски, гордясь своей невосприимчивостью.

Позже меня начали беспокоить мысли, не был ли он для неё чем-то большим. Встреча с ним в супермаркете и эта фотография возвращали меня к худшим подозрениям, мучительность которых была особенно сильной из-за их нелепой природы. Очень сложно бороться с прошлым, которое всё равно останется неизменным.

Я сунул фотографию в книгу и спустился на первый этаж, где в просторной гостиной всё было готово к семейному ужину. Здесь уже сидел черный лабрадор Чифир, не переступая воображаемую черту, ближе которой ему запрещалось приближаться к столу. Внутреннюю борьбу Чифира выдавали беспокойные лапы. На входящих Чифир смотрел с надеждой. Наконец, тесть разрешил занять место у своих ног. Чифир подошёл и сел, переполненный гордостью. Он смотрел на всех снизу, но всё же чуть свысока.