После операции Дину тоже по преимуществу спал, а когда не спал, с ним сидел Порох. Пороха было просто не оттащить от друга; Лимону казалось, что Порох и сам испытывает неловкость от такого своего поведения, но сделать с собой ничего не может. Ничего, сказал Эдон, когда Лимон поделился с ним наблюдением, это нормальная реакция… ну вот представь: сейчас появится твоя мать; ты ведь от неё ни на сантиметр не отойдёшь?

Про мать он сказал зря. А вот Шило… Шило два дня прятался, потом пришёл с повинной. Его спасло только то, что он не оправдывался и не врал. Лимон так и сказал: о прощении не меня просить надо, а Илли и Гаса. Это потом, когда всё кончится, найдёшь жреца, он тебе объяснит, что делать и как дальше жить. А сейчас просто запомни, что доверия к тебе нет — но это вовсе не значит, что надо бежать и вешаться на первом же суку. Просто я тебя не буду ставить на ответственные места. Смирись. Перевари это в себе. Любой мог уснуть. Выпало тебе. Обычно за такое пристреливают — другим в острастку. Но мне стращать некого…

Не Зее же?

— Давай так: будто ничего не было, — сказала она.

— Почему? — довольно глупо спросил Лимон.

— Мне… надо понять, — сказала она. — Это займёт… время.

Она странно выговаривала слова.

— У тебя кто-то?.. — Лимон не закончил, потому что боялся выбрать между «был» и «есть».

— Да, но не в этом дело. И вообще не в этом. Я даже не знаю… — и она повернулась и ушла.

Больше Лимон к ней с вопросами не приставал.

Поль захотел его увидеть на третий день. Лимон почему-то заволновался. Хотя, конечно, нервы что у него, что у остальных были просто никуда, всех бросало из жара в холод, из депрессии в возбуждение — как говорил отец, «мотыляло». Мотылёк, если кто не знает, это такая здоровенная ночная бабочка, которая летает по совершенно шальной непредсказуемой траектории, кидаясь из стороны в сторону. На подобные случаи Эдон держал два термоса с отварами сухих грибочков и трав: одни отвары успокаивали, другие, точно такие же на вкус — возвращали охоту жить. Лимон каждый раз на всякий случай пил из обоих.

Он сидел и на пару с Рашку набивал пулемётные ленты; пустых, ещё в заводской смазке, лент было много, патронов тоже немало, а припеки вдруг — и готовых лент на полчаса не хватит. Набить ленту — это тебе не автоматный магазин натыкать, тут не торопливость нужна, а обстоятельность. Неразработанные звенья ленты принимают патрон туго, неохотно, и иной раз приходится помогать себе лёгкими ударами деревянного молотка. И потом ещё раз проверить, чтобы донышки гильз все были в одну линию, ни одно не выступало… Мало смазки — плохо, много смазки — гораздо хуже, к ней прилипает пыль и песок, а значит — повышается вероятность отказа или задержки. Единый пулемёт П-96 «Огневал», возможных отказов — одиннадцать, возможных задержек — тридцать девять. Отказ отличается от задержки тем, что не может быть устранён силами боевого расчёта. Итак, отказы: первое: прогар гильзы газового двигателя; второе: прогар поршня газового двигателя; третье: чрезмерный износ боевой личинки затвора; четвёртое…

— …Джедо, мальчик мой, очнись, — услышал он голос Рашку.

— Да? — вскинулся Лимон. — Что?

— К тебе пришли.

Лимон оглянулся. У входа в «арсенал» стояла госпожа Тана, жена Поля. Она редко показывалась — наверное, так же, как и Порох, сидела со своим больным, не могла заставить себя отойти. Да если вдуматься, то и зачем, раз жизнь в санатории движется как бы сама собой, без чьих-то малейших видимых усилий?

Это как в старой сказке про домовых гномов, которые выполняли за людей любую работу по дому, пока тем не приспичило посмотреть — а как же это они всё так хитро делают? Посмотрели. Узнали. Теперь всю домашнюю работу делают сами…

Госпожа Тана здорово походила на собственных сыновей — высокая, худощавая, с белёсыми торчащими во все стороны волосами; Лимон даже сказал бы, что она похожа на постаревшую, но совсем не повзрослевшую девочку из Шахт, было там немало таких, которые проходили по категории «свой парень». Просто другие шахтинские девочки всё-таки взрослели, приобретали какие-то неприятные взрослые черты и привычки, а эта — нет. Вот в Военном городке таких девочек почему-то не было не то что совсем, но — почти совсем; воспитание, что ли, такое… военгоровские были подчёркнуто девочковые, бантиковые и платьичные, и с ранних лет их готовили для одного: быть добрыми жёнами для господ офицеров. А в Шахтах… там было что-то другое. Не так. Или не совсем так.

— Я вас не слишком отвлеку от воинских приготовлений, почтенные ровены? — с едва заметной насмешкой сказала она.

Ровенами — «святыми копьями» — издавна назывались монастырские ополченцы, вооружённые, как правило, обожжённой с одного конца и заострённой оглоблей.

— Думаю, нет, — сказал Рашку и сделал Лимону знак рукой: вали, мол. — Мы сейчас в равновесной ситуации: для мира у нас всего избыток, для войны — ничего нет. Думаю, мы ещё долго будем так вот болтаться.

— Просто Поль сейчас начал наконец говорить…

— Конечно, — сказал Лимон.

Он выбрался из-за стола и потопал следом за госпожой Таной. Ноги после долгого сиденья затекли — сильнее, чем затекали раньше, в гимназии, например, всё-таки эти гады что-то там повредили, когда связывали, — и надо бы наконец начать бегать кроссы, но постоянно что-то мешает…

— Он просил, чтобы я привела тебя, потому что считает, что ты главный среди ребят…

— Это ребята так считают, — сказал Лимон. — Вообще-то главным у нас должен был быть Са… Элу Мичеду, но он сейчас в городе, поэтому…

— Ты всё это ему расскажешь. Только пожалуйста, не нагружай его сверх меры, он всё ещё очень слабый. И — я говорила? — спасибо вам, что спасли его и выходили, это просто…

— Чем могли, — сказал Лимон.

Поль стоял у окна, по-птичьи подогнув одну ногу и рукой опершись о подоконник. Он уже походил на человека — пусть страшно худого, измождённого, но вполне живого; и даже лысая блестящая голова и совершенно безволосое и безморщинистое лицо — не как у младенца, конечно, но как у актёров-трансформаторов из театра «Манчолиа» — они приезжали в прошлом году, и город потом долго стоял на ушах от восторга, — даже это казалось не следствием долгой болезни, а просто стилем: ну, нравится человеку брить голову и брови, что с того?

Собака Илир лежала посреди комнаты, уронив тяжёлую башку на вытянутые лапы.

— Садись, — Поль показал на лёгкое плетёное кресло, одно из трёх, стоящее у такого же плетёного столика. Голос у него был тот ещё. Как у закипающего чайника. — Я буду ходить и стоять, не обращай внимания. Мне так удобнее. Сейчас принесут чай. Придёт Лей. У меня будет просьба к вам обоим. Причём совершенно секретная… просьба…

Он замолчал, явно отдыхая.

— Я попросил Рашку, чтобы он вам потом рассказал обо мне. Он знает больше. У меня… не полная память. Многое удалено. Так вышло. Поэтому я не знаю точно… кто я такой. Могу только предполагать.