– Сохрани Бог! Мог ли я когда думать свергнуть султана? Кончу дело сие и пошлю визиря и сына своего и внука с повинной и буду исправно дань платить султану.

После сего он более не говорил о военных делах, но стал мне говорить о моем браге.

– Я и ему сказывал, сколько я дорожу покровительством России; но каких ко мне посылают консулов? Людей, не умеющих поддержать величие своего государя. Я бы желал видеть при себе российского консула хорошей фамилии, как вы, с коим мог бы говорить и судить о делах.

– Просите о сем государя.

– Умоляю вас о сем: сие было бы для меня драгоценным знаком милости его величества.

Я похвалил его покорность государю и стал внушать ему, сколько он должен был дорожить мнением государя, постоянного в своих правилах, поведением твердым, коего основание прочно.

– Никто не препятствует вам обращаться к другим державам, если вы в том находите свои выгоды; но вы должны иметь довольно прозорливости, чтобы видеть, чье покровительство постояннее, если вы оного достигнете, и не говоря о других правлениях.

Я несколько распространился о сем предмете. Махмету-Али мысль сия была уже знакома, да и сам Розетти говорил мне, что он мало полагался на Францию и Англию, вовлекших его в сию войну: ибо он видел, что в случае крайнем, или при какой-нибудь перемене, ему было нечего ожидать от них.

Итак, я вышел от Магмет-Али с полным успехом, вселил в его душу страх и с убеждением, что высокая твердость его, столь много прославляемая, могла низложиться пред угрозой. Он доступен к страху, и при способностях своих, которые и ставят его выше турок, он болтлив. Хитрость его не столько утончена, чтобы укрыться. Влияние, на него произведенное моими словами, утвердило над ним могущество государя пред прочими державами, и если б он и вздумал продолжать войну, то сие было бы уже со слабостью и, верно, без успеха. Притом же он сам до крайности ослаб, потерял много войска в сражениях; средства его истощились, и народ в Азии утомлен требованиями его. Все ему не благоприятствует, и я не полагаю, чтобы он в состоянии был далее вести войну; мир для него должен быть спасением в теперешних обстоятельствах, и вряд ли Порта согласится на какие-либо уступки в пользу мятежника.

Возвратившись, я нашел у себя английского консула Баркера, который меня ожидал. Он рассказывал мне, что французский консул Мимонт, получив накануне прибытия моего из Смирны бумаги с бригом, поспешил сообщить их паше, но они заключались в 18 страницах шифрованных, с коими он носился, прося времени, дабы их разобрать, чему смеялись. Сам же Баркер судил о делах здраво и осуждал восстание паши.

Я обедал у Розетти, где виделся опять с австрийским консулом Ачерби. Он уверял меня, что паша накануне отказал двум негоциантам поставку лесов, которых он сперва требовал для флота своего, из чего Ачерби заметил, что он думал уже о перемене обстоятельств. Паша, по выходе моем, был скучен; Богос притворялся веселым. Ачерби предлагал мне свои услуги и хотел написать всем вице-консулам своим в Сирии и портах, дабы они знали, что Россия порицает возмущение Магмета-Али. Я ему рассказал в общих словах цель моего отправления и предоставил ему сообщить сие двору своему. Он признавал великодушие государя; но как человек более преданный наукам, чем должности своей, он не постиг того влияния, которое Россия получила сим поступком в делах Азии; он не постигал, как государь воспрещал паше восстание, не назначая ему границ, и говорил, что паша сим не кончит. Но я его останавливал, так же как и пашу, ответом: пускай продолжает, если ему выгодно. И тогда он думал и находил меру сию великодушной. Ачерби человек тяжелый, и потому я не поручал ему внушать паше сказанное мною, дабы он не перепутал дела.

5-го я отправился с визитами к консулам, которые у меня были, французскому, английскому, австрийскому и сардинскому. Розетти настаивал, чтоб я также навестил шведского, грека Анастази[107]; но я решительно не сделал сего, ибо Анастази у меня не был на фрегате, а приходил представляться только у Розетти, который к нему имел личное уважение, потому что он был в доверенности у паши и богатейший негоциант в Александрии. Не посещая его, я хотел тем более показать, сколь мало я давал цены расположению паши и вообще прекратил свои сношения с консулами, приглашавшими меня на обеды и веселия, дабы сим не дать никому повода к разговорам и удалиться, как можно было более от всяких дружелюбных сношений. Я съездил также к Помпеевой колонне, коей вычислил вышину[108], и возвратился обедать к Ачерби, а оттуда отправился опять к паше, дабы увидеть, в каком он пребывал расположении духа.

Он был смущен, но вскоре начал говорить с обыкновенной ему болтливостью.

– Знаете ли вы, что у визиря отхватили всю казну и что по дороге к Царьграду это сделали воры, из жителей? Мало ли, что может подобного случиться в народе, недовольном султаном, и вы увидите, что все сие мне припишут, как и все возмущения в Анатолии. Так и до сведения государя доведет подобные вещи султан, хотя я в оных не виноват. Он будет меня чернить.

– Пускай, – отвечал я, – а вы, как можно скорее, покоритесь и замиритесь: тогда не успеют оклеветать вас.

– Я буду надеяться, что друг, как государь, меня оправдает в мыслях своих.

– Государь друг султана; вам еще прежде предстоит изгладить негодование его на вас за поступки ваши, и тогда только надеяться на благосклонность и милость его.

– Все иначе представят! Я имею много врагов и завистников.

– Кто их не имеет? Разве вы думаете, что и мне не завидуют за поручение, коим меня удостоил государь?

– То дело другое… (помолчавши) Знаете ли вы, что Босния и Албания снова возмутились?

– Может быть; да, что до этого? Уймут, – сказал я хладнокровно.

Тут паша не мог скрыть своего смятения и страха; он задрожал обеими руками, так что едва удержал чубук в руках.

– По крайней мере, если бы за меня хотя бы слово сказали вы султану: он уважил бы ходатайство и пощадил бы меня!

– Я не имею никаких приказаний по сему предмету. Да что о сем более говорить? Слово ваше, паша, слово ваше дано, и я ему одному верю. Вы кончите и в самом скором времени примиритесь. Я желаю вам сего; вы сие обещали.