— От полковника бог нас избавил, теперь надо избавиться от генерала.

— От генерала? Но ведь вы ему помогали! Для чего ж тогда вся эта история с секретаршей? Я добилась у Линдиньо обещания голосовать за него…

— У кого? У кого?

— У Франселино Алмейды: он хочет, чтобы я называла его Линдиньо.

Местре Портела рассказал Розе о случившихся с генералом превращениях, о том, что можно воздержаться при голосовании или оставить бюллетень незаполненным.

— Так что же, я уволена? Это очень кстати. Линдиньо с ножом к горлу пристает ко мне, чтобы я выпила бокал шампанского у него дома. Про пощипыванья и поглаживания я уж не говорю. Хорошо, что у меня кожа смуглая и синяки незаметны. А то…

Местре Афранио оценил класс автомобиля, ожидавшего Розу: женщины, любившие Антонио Бруно, созданы, чтобы поражать и сбивать с толку. Тут он не выдержал:

— А то что?

Перехватив устремленный на дорогую машину взгляд академика, Роза улыбнулась:

— А то плохо бы мне было. Вы его знаете: это ваш приятель… — Она назвала имя богатого текстильного фабриканта, португальца по происхождению. — Он хочет открыть мне мастерскую на улице Розарио: буду хозяйкой.

— А куда денется его аргентинка?

— Она вернулась в Буэнос-Айрес. Когда мой португалец овдовел, она во что бы то ни стало хотела его окрутить. А он — ни в какую.

— Она хороша собой, спору нет, но голос ее действует на меня, как касторка. Senora Delia Pilar, cantante de tangos[23], — передразнил он аргентинский акцент. — Не слыхал певицы хуже.

— Моя бывшая хозяйка, мадам Пик, послала меня к ней примерить платья. Вот там я и познакомилась с моим нынешним… покровителем.

— Его можно только поздравить, что я и сделаю при встрече. Избавился от такой злыдни, а взамен сорвал самую прекрасную розу в Рио. Я и тебя поздравляю. Он человек добрый и порядочный.

— Знаю. Ему нужно только немножко нежности. Думаю, что нам будет хороша вместе. На нежность и на уважение он вправе рассчитывать. — Ее пухлые губы тронула легкая усмешка; в голосе послышалась горделивая печаль. — В моей жизни уже была любовь — теперь мне стоит только вспомнить о ней, и я счастлива… Итак, местре Портеда, я могу считать себя свободной?

— Да. Я хочу лишь кое-что уточнить. Скажи, Франселино знает твой адрес? Как вы уславливаетесь о встрече? По телефону?

— Он думает, что я живу в пансионе при женском монастыре и к девяти вечера должна возвращаться туда. Приехала я из провинции — генерал опекает меня в память моего отца, который был у него ординарцем. Я много чего ему наврала: дала телефон моего ателье; мадам Пик в курсе дела, сказала, что все это очень забавно, и вызвалась помогать. Линдиньо всегда звонит во время обеда и думает, что разговаривает с монахиней-француженкой. Он представляется как мой дядя. Обхохочешься. Для него я Беатрис, Биа. Милый старичок, только очень щиплется.

— Вот что надо будет сделать. Пусть мадам Пик скажет Франселино, что ты больше не хочешь с ним видеться и чтобы он тебя не искал. Она должна дать ему понять, что это отнюдь не пансион для девиц, а нечто совсем-совсем другое. Пусть намекнет, что бесплатные удовольствия кончились…

— И что он при этом должен вообразить?

— Да ничего конкретного. Надо создать атмосферу сомнительного заведения…

— А-а, тогда он разозлится на моего бывшего патрона!

— И не станет за него голосовать.

— Бедненький Линдиньо. До чего же неугомонный старичок! Чуть зазеваешься, он тут же задирает тебе юбку или лезет за пазуху. Могу себе представить, каков он был в молодости…

— Слава о нем до сих пор гремит по всей Японии и Скандинавии.

— Он очень милый, правда? Ужасно любит рассказывать неприличные анекдоты…

— Помнишь, Роза, когда-то я написал про тебя рассказ. Теперь, пожалуй, ты можешь стать героиней целого романа. Раньше я знал, что ты удивительно кроткое и нежное существо, теперь, помимо кроткости и нежности, я вижу твою отвагу, мужество, храбрость.

— Это Антонио сделал меня такой. Он создал меня заново.

Афранио Портела вспомнил стихи: «Медная роза, медовая роза, юная роза-бутон» — и поцеловал ей руку:

— Роза Антонио Бруно.

— Читали? — Фигейредо Жуниор протянул президенту экземпляр «Коррейо до Рио». — Я специально приехал сюда, чтобы показать, — Он ткнул пальцем в колонку под рубрикой «В защиту португальского языка», в которой генерал Валдомиро Морейра просвещал невежд насчет того, как писать на безупречном и чистом лузитанском наречии.

— Нет, еще не читал. Поскольку автор не является членом Академии (хоть он и убежден в обратном), я его статьи читать не обязан. Могу целый месяц спать спокойно, а потом уж придется взваливать на себя и эту ношу, как будто у меня мало других забот…

— Нет, вы просто обязаны прочесть эту статью, и как раз по тому, что ее автор еще не избран в Академию.

Эрмано де Кармо взял протянутую ему газету.

— Раз уж вы так настаиваете, милый Фигейредо… — Он начал читать, но тут же поднял голову. — Н-да, нечего сказать, удружили вы нам с кандидатом. Хотели противопоставить его тому, кого так вовремя прибрал господь… Это была единственная любезность со стороны полковника… — Он продолжил чтение. — Боже мой, сколько пафоса!

Президент, чья вошедшая в поговорку вежливость еще усилилась от пребывания на посту, требующем такта и обходительности, крайне редко позволял себе неуважительные отзывы о собрате-академике или о простом смертном. Но бесцеремонность генерала Морейры, не считавшего нужным дождаться своего избрания для того, чтобы поучать и публично критиковать Академию, сильнейшим образом раздражала его. Генерал во всеуслышание порицал позицию большой группы бразильских академиков, входивших совместно с учеными из Лиссабонской Академии наук в Смешанную Комиссию по вопросам орфографии. Бразильские представители сами еще не пришли к общему решению, что сильно осложняло работу.

— Это что-то невероятное!.. Раньше не было человека более скромного и предупредительного, даже подобострастного. И вдруг — поворот на сто восемьдесят градусов. Стал единственным претендентом и задрал нос. Не пропускает ни одного чаепития, говорит много и громко, рассуждает, поучает, критикует. На днях взял меня под руку и прочел целую лекцию о живописи. Сообщил мне, что мы, видите ли, не те картины развешиваем в Академии; пренебрегаем, дескать, полотнами первоклассных художников и отдаем предпочтение, как он выразился, пачкунам. Какая наглость, Фигейредо! — Президент дочитал наконец статью и добавил: — Ему бы баллотироваться не к нам, а в Лиссабонскую Академию наук.

Члены Бразильской Академии, входившие в состав Смешанной Комиссии — среди них был и Фигейредо, — утверждали, что необходимо принимать в расчет воздействие живой народной речи на литературную норму языка. Они возражали своим лиссабонским коллегам, которые защищали незыблемые каноны, годные, быть может, для португальцев, но неприемлемые для бразильцев. Португальцы призывали к выработке единых и жестких грамматических норм — Фигейредо же говорил, что единая языковая норма для двух совершенно различных стран — это культурный колониализм. Впрочем, дебаты по этому острому и жгучему вопросу вели между собой и члены каждой делегации.