Но что-то надо было изобретать.

Папа был – Николай, и впереди была разомкнутая буква «Н», а у него-то круглая буква «В» – и все уже не так.

Он учился расписываться, а я сидел рядом.

Он самоудовлетворился и прекратил эксперименты и на протяжении всех довоенных лет расписывался на своих книгах, тетрадках, во всех необходимых случаях жизни, а когда началась война – в конце всех своих замечательных писем.

Таким образом, подпись моего брата Виктора навсегда вошла в копилку моей памяти.

Но дело не в этом.

15 августа 1942 года мама моя получила от Виктора письмо о том, что он вышел из госпиталя, получил новые машины и скоро снова уже будет в Сталинграде.

В конце письма был указан новый адрес его полевой почты.

Больше писем от него не было.

Все письма родителей через две недели возвращались назад. На последний запрос в канцелярию Верховного главнокомандующего маршала Сталина последовал ответ, что воинская часть п/я 218768 в составе фронта не числится и что, видимо, брат мой пропал без вести. Не сказано было там, что пропала без вести и вся его танковая бригада.

Город Левенберг, июль 1946 года

Спустя два месяца после победы я еще находился в составе своей роты в силезском городе Левенберге и, как я уже писал выше, днем занимался со своим взводом строевой подготовкой и телефонией, ночью пил с офицерами роты трофейные вина и тщетно мечтал о демобилизации.

Познакомился с капитаном из соседней части. Зашел он ко мне, протянул руку, говорит:

– Андрей Тупицын.

– Леонид Рабичев, – отвечаю я капитану.

– Так это твое хозяйство расположено по ту сторону дороги? – спрашивает Тупицын.

– Да нет, – говорю, – у меня никакого хозяйства, взвод у меня, связисты.

А он:

– За дорогой указатель: «Триста метров до хозяйства Рабичева».

Что-то у меня под сердцем екнуло. Редкая фамилия. Не брат ли? Слыхал я о таких историях. В результате ожогов преображались люди до неузнаваемости. Лица, иссеченные бугристыми шрамами, напоминали лица прокаженных или сифилитиков, незнакомые люди шарахались, знакомые тоже вели себя не слишком понятно. Исчезали некоторые из них и начинали новую – счастливую или несчастливую – жизнь.

«А вдруг, – подумал я, – и он так же?»

Выбежал из дома, пересек дорогу, подбежал к указателю и остолбенел.

На указателе под словами «Хозяйство Рабичева» стояла подпись моего брата – та самая, довоенная, двенадцать лет назад сочиненная, чуть-чуть похожая на подпись папы, но не папина, а Витина, его особенная и неповторимая.

Сердце у меня билось. Бросился я назад, нашел командира роты, попросил освободить меня на день от занятий, взял с собой ординарца своего Королева, запряг он лошадь, сели мы на трофейную мою двуколку и подъехали к указателю. Под подписью брата стрелка указывала направление перемещения части. Проехали по шоссе километра три – поворот направо и указатель: «Хозяйство Рабичева», подпись брата, стрелка – два с половиной километра. Через двадцать минут фольварк, артиллеристы. Спрашиваем:

– Это хозяйство Рабичева?

Лейтенант-артиллерист отвечает:

– Опоздал ты, лейтенант, на сутки. Вчера это хозяйство передислоцировалось, а указатель куда – на параллельном шоссе, метров четыреста от нас.

Пересекаем поле, лес, выезжаем на параллельное шоссе – подпись Виктора и стрелка.

– Лейтенант, – говорит Королев, – что это за хозяйство, почему оно все время в движении? Уж не саперы ли?

Я горько пожимаю плечами. Уже полдень, уже проехали километров пятнадцать, и вот опять стрелка и подпись, на этот раз рядом с деревянной крашеной Мадонной, и поворот налево, на восток. Стрелка – подпись, стрелка – подпись. Проехали еще двенадцать километров, развилка дорог, стрелка на юг.

Лошадь устала, и я понимаю, что мы вращаемся в каком-то заколдованном круге.

Распрягли лошадь, пустили на луг, разожгли костер, варим суп, расстилаем плащ-палатки и отдыхаем. Вспоминаю, как брат до войны привез к нам на Покровский бульвар Козина и Ашкенази. Они играли и пели весь вечер, а меня поразило обилие морщин на лице молодого Ашкенази.

Или я его с кем-то путаю?

Брат – председатель клуба выходного дня Станко-инструментального института. Вот объявляет программу очередного номера.

Это самый модный накануне войны джаз Цфасмана.

Еще недавно все джазы находились под запретом. Самой модной была заграничная пластинка «Хау ду ю ду ду, мистер Браун!».

Ол-райт! Запрягаем лошадь. Десять километров до следующего перекрестка дорог и следующей подписи и стрелки.

Начинает темнеть.

– Может быть, достаточно? – говорит Королев.

На этот раз стрелка поворачивает на юг, мы торопимся, едем по очередному шоссе час и вдруг обнаруживаем знакомые ворота, знакомый фольварк и тот самый первый указатель, который поверг меня в неописуемое волнение…

Мы действительно совершили полный круг, хозяйства Рабичева не нашли, второй раз повторять маршрут глупо. Попробовать узнать в штабе армии? Но ведь хозяйство это могло быть и из другой армии, а то и из другого фронта.

Двигалось оно, но куда? Зачем?

После окончания войны почти у всех бойцов и офицеров армии было по две-три пары трофейных ручных часов, и существовало такое развлечение. Подходит на дороге незнакомый лейтенант и говорит:

– Махнем не глядя!

Махнем – это означало поменяемся. Были у меня немецкие часы, а у него? Улыбающееся доброе лицо.

– Махнем, махнем, – говорю и получаю великолепные швейцарские, циферблат прозрачный, корпус прозрачный, и видно, как вращаются колесики.

– Ну, тебе повезло, – говорит незнакомый лейтенант.

Все это происходило на глазах у старшины моей роты Чумикова.

Он тогда подошел ко мне и говорит:

– Махнем не глядя!

Мне просто хотелось сделать ему подарок, от Москвы до Кёнигсберга прошли, и, кроме хорошего, ничего я от него не видел.

– Махнем, махнем, – говорю. И вот у него мои швейцарские, а у меня обыкновенные немецкие, но рады мы оба. Вот с этими, чумиковскими, я в 1946 году демобилизовался, а спустя двенадцать лет они у меня остановились, и зашел я в часовую мастерскую на углу улицы Герцена и Суворовского бульвара.

Протягиваю в окошечко часы. Мастер заполняет квитанцию и спрашивает:

– Как фамилия?

– Рабичев, – говорю я.

– Да нет, – говорит он, – как ваша фамилия?

– Рабичев, Рабичев! – говорю я, а он:

– Вы что, не видите фамилию мастера над окошком? Это я, – говорит, – Рабичев, а вы?