— На самом деле эта печень только выглядит такой старой, — сказал Бартл, когда Ричелдис бросила в ящик какую-то черную резиновую требуху, прилипшую к бумаге.

Когда все, что было можно, отскребли, отдраили и оттерли, Бартл и Ричелдис перемыли и перетерли гору посуды и убрали в шкаф. Потом, вооружившись тряпками и пылесосом, отправились в комнаты. Собрав целый мешок макулатуры — старые газеты, журналы, бумажные пакеты, — Ричелдис попросила Бартла сжечь их во дворе.

С ним было удивительно легко, не то что с Саймоном. Поведение мужа в последние несколько недель не укладывалось ни в какие рамки. То ли он так изменился, то ли она просто не замечала за ним подобного поведения. Неохотно пришло понимание того, что в этом есть и ее вина. Она сама испортила его, позволяя обращаться с собой, как с домработницей, угождая ему во всех желаниях, ловя каждое его слово. Ни ему, ни ей это не принесло ничего хорошего. Невозможно жить с человеком, который постоянно раздражается и всем своим видом демонстрирует, что каждая минута его времени драгоценная, тогда как жена просто мается от безделья. Червячок обиды и непонимания день изо дня подтачивал жизнь Ричелдис. Сейчас она была искренне счастлива, что рядом с ней Бартл.

— По-моему, пришло время отправить на костер и это, — сказал он, запихивая стопку «Церковного вестника» в мусорное ведро. — Они должны хорошо гореть.

Она улыбнулась. В надежде найти какую-нибудь работу деверь постоянно изучал газеты, где печатались объявления о вакансиях. «Центральному приходу требуется энергичный священник. Ризы выдаются. Имеются перспективы. Водительские права обязательны». Разумеется, его отовсюду отфутболивали.

— Сейчас разгорится, красиво будет, — кивнула она.

Бартл невольно позавидовал брату. Счастливец, ему досталась в жены такая удивительная женщина. Ему стало себя жалко. Ричелдис, с полными чувственными губами, приветливой улыбкой и изумительными глазами, явно выигрывала по сравнению с его бывшей супругой. От невестки не укрылось изменившееся выражение его лица, и она торопливо предложила:

— Подкинь еще дровишек, пожалуйста. Сейчас рано темнеет.

— Она ведь не знает?

— Она не может ничего знать, — сказал Саймон.

За два дня лучшая подруга утратила для Моники имя и стала называться «она». Та, что двадцать лет была где-то рядом и ни на что не претендовала, стала теперь соперницей, способной разрушить все ее счастье. Моника приписывала Ричелдис почти сверхъестественную интуицию. Двадцать лет она считала подругу весьма недалекой. Теперь, когда они оказались по разные стороны баррикад, она воображала ее блестяще-хитроумной и даже задавалась вопросом — не был ли нервный срыв Мадж на самом деле спланированной акцией, направленной на то, чтобы отобрать у нее, Моники, Саймона.

Моника знала, что преувеличивает. Просто тяжело мириться с тем, что кто-то занимает то время Саймона, которое он мог бы провести с ней. Их счастливую любовь прерывали телефонные звонки, которые тянули его обратно, в ту, другую жизнь. Совсем недавно известие о том, что Мадж забрали в дурдом, ужаснуло бы Монику. Но сейчас она спрашивала себя, не затеяла ли Ричелдис хитрую игру и не предлог ли это для того, чтобы застукать их с поличным? Моника провела кошмарный час, меняя постельное белье, наводя порядок в ванной и обследуя каждую ворсинку ковра в спальне: не завалялась ли там какая улика в виде заколки или сережки. С Ричелдис станется заявиться на Сен-Питсбург-плейс! Впрочем, она напрасно так старалась: Ричелдис и не собиралась в Лондон. Она осталась в Патни наводить порядок, благо, там было чем заняться. Ей предстояло выбить ковры, сдать в химчистку мебельные чехлы, вызвать уборщицу — одному человеку привести этот кошмар в божеский вид было невозможно.

Когда Саймон добрался до дома тещи, он обнаружил жену и брата в саду. Они смотрели на огромное пламя костра, в котором корчились какие-то листочки, пакеты… Судя по всему, родственники серьезно взялись за дело. Ему сказали, что его помощь не требуется, а если он сильно жаждет принести пользу, то пусть отправляется домой и поможет миссис Тербот с Маркусом. Саймон почувствовал, что он тут явно лишний. И с облегчением удалился.

В Лондоне влюбленные могли встречаться в отелях. Но остаться незамеченной в Сэндиленде Монике не удалось бы. Она остановилась в местном мотеле. У Саймона не хватило духу сказать, что он бывал там раньше с мисс Джолли. Именно сейчас на него навалилась куча работы и много времени приходилось проводить с сынишкой. Он играл с Маркусом, вяло комментируя гонки крохотных электрических машинок, со свистом носившихся по полу. Только вечером, когда миссис Тербот уходила купать ребенка, Саймон мог ненадолго отлучиться. И вот в один из вечеров, когда такое «окно» выдалось, Моника спросила:

— Она ведь не может знать?

— Нет.

— Неужели она не замечает, что ты изменился?

— Я изменился только для тебя.

— Ты будто светишься. Она должна была заметить.

Где-то в глубине души его раздражала восторженность Моники. До недавних пор она всегда улыбалась насмешливо, как будто считала всех вокруг идиотами. Теперь ее улыбка была такой счастливой, что казалась почти глуповатой. С одной стороны, ему льстило ее отношение, но было в нем нечто неприятное, например, заискивающая манера заглядывать в глаза, словно ожидая похвалы или пылких признаний. К тому же сам номер в гостинице вызывал у Саймона отвращение и находиться там ему было крайне неприятно. Он снова посмотрел на полоску лампы над кроватью, тумбочки в скандинавском стиле, Библию, рыжие шторы. В такой же точно комнате (или это она и была?) совсем недавно он видел точно такую же улыбку на лице Рут Джолли. Господи, какие же все они одинаковые! Рут, Моника, мимолетные подруги — все они за очень короткое время ухитрялись вызывать гамму разнообразнейших чувств (вот только в гамме всего семь нот!) — сначала нетерпеливое ожидание, затем возбуждение, влюбленность, нежность и, наконец, жалость. Жалость всегда сменялась легким, едва уловимым презрением. Он так надеялся, что с Моникой все будет иначе, что она особенная, что она Та, кого он ждал всю жизнь… Увы! И лицо у нее какое-то глуповатое! А если посмотреть сбоку? Нет, опять — увы!

И все же Моника была иной. Саймон закрыл глаза и крепко сжал ее руку, переполненный щемящей нежностью. Ему нравилось ощущать себя влюбленным и жалко было расставаться с этим ощущением. Ему хотелось сохранить это чувство и сделать так, чтобы этой удивительной, хрупкой, ранимой женщине, с такой безоглядностью доверившейся ему, было хорошо.

— Жаль, что мы не можем всегда быть вместе.

— И мне.

— Тебе, наверно, очень трудно сейчас, любимый?

Он поморщился. В ее устах это слово звучало как-то слишком неестественно.

— Я отрываю тебя от дома, от детей…

— Я чувствую себя, как выжатый лимон. У меня нет никаких желаний, — признался Саймон. В эту минуту он был искренен. — Кроме того, что я хочу быть с тобой.