— Отправим одну старой перечнице Монике, хоть она и не соблаговолила даже на мое приглашение ответить, — сказала Ричелдис.

Саймон только хмыкнул в ответ. С уже привычным отсутствующим видом.

На следующий день они вместе поехали в Лондон. У Саймона были дела в Сити. А Ричелдис хотела походить по магазинам и встретиться с Белиндой.

Квартира леди Мейсон, доставшаяся ей от последнего мужа, находилась в Элджин-кресент. Ричелдис, настрадавшаяся от нехватки общения в последние дни, с порога вывалила на Белинду весь ворох своих неприятностей. Говорила она в основном о болезни матери. Ей хотелось пересказать каждую деталь — от первых, едва заметных отклонений в поведении Мадж несколько лет назад до самых последних отчетов Бартла. Почти с таким же жаром она говорила о домашних хлопотах в Сэндиленде: о том, как изменился вид комнаты Эммы, как приходилось сидеть дома из-за штукатуров. Она чувствовала, что должна остановиться и хотя бы спросить у Белинды, как та поживает. Но остановиться не могла.

Это был приятный легкий обед — киш[64]с сыром (Белинда считала, что местный магазинчик деликатесов — просто чудо), легчайший салат — почти ничего кроме зеленых листьев и цикория. Они пили рислинг. Ели сыр, фрукты, кофе. И болтали, болтали, болтали… Только когда речь зашла о близком Рождестве и повисла небольшая пауза, Ричелдис поинтересовалась:

— Не знаешь, что происходит с Моникой?

Белинда выронила фильтр для кофеварки.

— А разве что-то случилось?

— Я пригласила ее к нам на Рождество. Не знаю почему — может быть, потому что они с мамой раньше были очень близки. Так или иначе…

— В общем, тебе вдруг захотелось, — Белинда не хотела выслушивать длинное объяснение.

— Саймону это может не понравиться, потому что он любит, чтобы на Рождество были только свои. И потом, ты сама знаешь, как он все время ворчит на ее счет. На самом деле они прекрасно ладят, хотя ни один в этом не признается.

— Я и не знала, что Саймон когда-то был недоволен Моникой.

— Господи, ну конечно, он считает, что она странная, что в их дружбе с Мадж есть что-то зловещее. А мне всегда казалось, что он просто боится нашей дорогой Моны. Ну, ты же его знаешь.

— Я? Откуда?

— Короче, я написала Монике — так, просто открытку. Обычно она сразу отвечает, причем так быстро и так подробно, что начинаешь думать — ей, наверное, просто некуда себя деть. А я просто подумала, может, она заболела, вот и все. Мне вдруг показалось, что если Моника серьезно заболеет, то не факт, что нам сообщат об этом, правда? Ведь у нее больше никого нет. Мы с тобой, наверное, самые близкие для нее люди.

— Да, наверное.

— Грустно все это. Мне просто интересно, не слышала ли ты чего-нибудь такого, потому что если нет, то мы могли бы…

Неожиданно для себя Белинда выпалила:

— Я ее видела на прошлой неделе, с ней все в порядке.

— То есть когда ты ездила в Париж?

— Да.

— Это было две недели назад. Белинда, она что, приезжала сюда и со мной не повидалась?

— Наверное, из-за предрождественских хлопот, — сказала Белинда.

— Ей некому подарки дарить, — возразила Ричелдис. — Она моим детям деньги присылает. И зачем ездить за покупками в Лондон, когда можно это сделать в Париже? Белинда, ты от меня что-то скрываешь!

— Конечно, нет.

— Она про маму знает?

— Да. Нет! Не знаю.

— Понимаешь, мама сказала, что Моника звонила однажды вечером, когда Бартла не было дома. Мама ее зовет Тэтти Корэм. Думаю, что это очередные бредни, как и все остальное в последнее время. Она ни с того ни с сего начала винить Монику во всех смертных грехах. Считает, что та виновата во всем.

— Может, в этом что-то и есть.

— Ох, Белинда, тебе не надо было все это от меня скрывать, правда, не надо было. Это ужас. Теперь я все понимаю.

— Что «все»?

— Моника приезжала в Лондон и приходила к маме. Не знаю, что уж там мать могла ляпнуть, но Моника решила, что больше не может к нам приезжать и вообще с нами общаться. Или, может быть, она меня осуждает, считая, что я плохо ухаживала за мамой. Понимаешь, они с мамой так дружили, когда Моника работала в «Розен и Стармер». Боже, она, наверно, чувствует себя ужасно. Бедная Мона, и никто с ней даже не поговорил об этом.

— Может, ты все немного преувеличиваешь?

— Она что-нибудь сказала, когда с тобой встречалась? Что-нибудь про меня?

Леди Мейсон достала свой «Фальстафф» и, закурив, уставилась на подругу через завесу дыма.

— Ты же знаешь, Моника — человек вообще замкнутый, и ни о чем таком она со мной не говорила.

— Но ведь это удивительно, правда? То, что она ко мне не зашла. Если она собиралась навестить Мадж, то логично было бы и мне позвонить. Когда она приезжала?

— Послушай, Рич, по-моему, ты делаешь из мухи слона.

— Я ей позвоню, прямо сейчас.

— Ее может не быть дома.

— Но если она дома, я могу с ней поговорить и объяснить, что мамины слова нельзя воспринимать всерьез. Она могла сказать Моне, что я ее не люблю, или что-нибудь в этом роде. Мама может быть очень убедительной, даже в теперешнем состоянии.

— Не думаю, что нам стоит звонить Монике, — сказала Белинда.

— Я заплачу за звонок.

— Не в этом дело.

— Линда, пожалуйста, позволь мне сделать это.

— Послушай, не кипятись, — сказала леди Мейсон, протягивая Ричелдис трубку. Ее рука дрожала.

Ричелдис уперлась взглядом в номер с длинным международным кодом в своей записной книжке. В мгновение ока пролив, разделявший Лондон и Париж, был преодолен.

— Слушаю, — раздался звонкий голос Моники в трубке.

— Моника, здравствуй, это Ричелдис.

— Я так и думала, что ты позвонишь.

— Да?

— То есть ты знаешь?

— Про твой приезд в Лондон?

— Да.

— Моника, дорогая, я насчет мамы.

— Что случилось?!

— Послушай, дорогая, я знаю, ты заходила к маме в Патни. Я не знаю, что случилось, когда ты там была, и звоню из-за этого. Не принимай, пожалуйста, всерьез то, что она тебе говорила.

— Я не…

— Я так и поняла, что что-то не так, когда ты не ответила на мою открытку. Тебе нужно было сказать мне, что вы встречались. Ей становится все хуже, мне очень тяжело тебе говорить…

С неумолимой дотошностью Ричелдис пересказала историю изменений в психическом состоянии Мадж за последние две недели.