— Я пришлю тебе еще несколько хороших книг по медицине и попрошу переписчиков сделать для тебя копии работ Гиппократа и других знаменитых врачей.

— Это большая милость с твоей стороны, владыко епископ!

— Они будут полезны и тебе, и людям по воле Божьей. Людям нужна медицина, хотя в последнее время она становится все хуже и хуже. Да сохранит Господь в тебе это полезное знание.

Несторий ненавязчиво вмешался в наш разговор, напомнив епископу, что еще я пишу стихи. Епископ обернулся к нему и сказал, что его старый друг Иоанн Златоуст тоже в юности баловался стихами.

— Разве я не говорил тебе, дорогой Несторий, что они похожи? — добавил он и принялся рассказывать о своей дружбе с Иоанном Златоустом. Епископ с наслаждением предавался воспоминаниям, и я понял, что ему не хватает старого друга.

В это время в зал вошли старый монах-молчальник и двое священников. И не успел епископ закончить очередную историю из своего прошлого, как один из них перебил его вопросом:

— А как осмелились александрийцы осудить Иоанна Златоуста? Ведь он святой!

Внезапный вопрос разрушил доверительную атмосферу, воцарившуюся среди собравшихся. Несторий осуждающе взглянул на вопрошавшего священника, и тот смутился. Все притихли… Епископ Феодор нахмурился и недовольно произнес:

— Александрийцы много глупостей натворили. Их епископы, и прежний, и нынешний, совершили довольно мерзостей. Не хочу и говорить об этих двоих и их поступках, противных заповедям Христа и апостолов, но более годящихся любителям мирской жизни. Да объемлет Господь всех милостью своей и да простит им!

Я подумал, что эти слова епископа Феодора означают завершение встречи, но неожиданно для меня монах-молчальник, который, сколько я его видел, ни разу не издал ни звука, встал, опираясь на посох, и заговорил по-гречески с восточным выговором:

— Да простит Господь александрийцам дела их прошлые и нынешние и то, что они еще сотворят! — сердито произнес он. — Александрийская церковь не уймется, пока не падет или не исчезнет наша вера.

Все окаменели и сидели потупив глаза. Я изумленно воззрился на окружающих, не в силах поверить словам этого странного монаха, заставившего вдруг умолкнуть всех присутствующих. Без сомнения, он пользовался среди них большим уважением, а иначе с какой бы стати он заговорил так убежденно и вверг всех в такое смущение, хотя на его лице не было ни тени озабоченности. В тот момент я понял, какой силой наделил Господь в этом мире людей, движимых любовью, — их мощь мог понять лишь тот, кто сам был совершенен. Этот монах, как мне показалось, был из числа именно таких истовых в любви. Он очень напоминал святого Харитона, которого я встретил в пещере у Мертвого моря: оба говорили с восточным говором, оба были очень худы и оба в преклонных годах. Когда они рекли, их тела одинаково сотрясались — и с такою же силой они потрясали своими речами людей. Не был ли этот замкнутый монах собратом отшельника Харитона? А может, это один и тот же человек, появляющийся в разных местах каждый раз в новом обличье как доказательство чудес Господних в мире?

Такие странные мысли о вере витали тогда в моей голове. Сейчас они меня уже мало трогают.

Тишину нарушил Несторий. Он резко встал и нарочито шумно отряхнул мантию, словно хотел сорвать покров немоты, окутавший присутствующих. Обращаясь к нам, он сказал, что епископу необходим отдых, и попросил всех удалиться. Это был последний раз, когда я видел епископа Феодора-толкователя.

По дороге в келью я не удержался и спросил Нестория о громогласном монахе-молчальнике, чья страстная реплика так внезапно оборвала нашу встречу. Несторий объяснил, что он из одного из стариннейших монастырей благословенной Каппадокии{74}, обращенных в христианство тремя великими отцами нашей церкви, известными как «Великие каппадокийцы»{75}. Этот монах-молчальник знаменит в тех местах своим крайним аскетизмом и воздержанием. Тамошние люди считают, что он умеет творить чудеса и исцелять немощных, хотя сам упорно это отрицает. Еще он известен своим немногословием. Верующие очень его почитают, а епископ Феодор считает одним из своих духовных наставников, ибо монах намного старше его, — говорят, ему уже далеко за восемьдесят.

— Он похож на отшельника Харитона.

— Откуда ты знаешь, Гипа?.. Ты встречал святого Харитона?

— Да, отец мой, несколько лет назад я посещал его пещеру.

Несторий заинтересовался подробностями моей встречи с отшельником Харитоном, а мне хотелось расспросить его о каппадокийском молчальнике, так что у нас было о чем поговорить. Мы провели много долгих часов, беседуя на эти и другие темы, пока наш разговор не прервал один бедняк, пришедший просить лекарство от сильной боли, мучившей его после приема несвежей пищи. Я дал ему териак — противоядие Митридата{76} и, как обычно, не взяв никакой платы, проводил к выходу со словами:

— Если хочешь отблагодарить, брось что-нибудь в кружку для церковных пожертвований.

Посетитель удалился, и мы с Несторием смогли продолжить прерванную беседу. Впечатленный тем, что я не принял от больного вознаграждения, Несторий объявил:

— Все это тебе зачтется у Господа, брат Гипа.

— Отец мой, я изучал медицину, не платя ни гроша, — как же теперь могу брать вознаграждение? Как говорил Спаситель наш, Иисус, апостолам: «Даром получили, даром отдавайте»{77}.

Затем я рассказал Несторию, как бродил в окрестностях Мертвого моря, как сидел у входа в пещеру монаха Харитона, не решаясь войти и потревожить его уединение. Каждую неделю к пещере Харитона крестьяне приносили жбан с водой и узелок с хлебной лепешкой и кусочком сухого сыра, чего обычному человеку хватило бы не более чем на два дня, а он питался этим целую неделю. Эти крестьяне и посоветовали не входить к монаху, пока он сам не позовет. Две ночи я прождал возле пещеры, начав уже сомневаться, а там ли монах? И даже стал думать, что он давно умер, но никто этого не заметил, а еду, наверное, растаскивали бродяги. Но однажды в полдень, ненадолго прикорнув, я увидел во сне Харитона, сказавшего, что час нашей встречи еще не настал и что он позовет меня, когда придет время. После третьей ночи мои припасы подошли к концу, ничего, кроме книг, листов для записей и чернил, у меня не осталось. Я совсем обессилел и уже не ждал приглашения, но не мог даже думать о том, чтобы уйти. И вот как-то днем, ближе к полудню, я вдруг услышал громкий голос, отдающийся эхом: