во всех случаях огласован на «у» и «уч»: «в глухом урочище», «дремучие», «пахучие» (вариант «плакучие»), и это заставляет нас отнестись со вниманием к наблюдению О. Ронена о блоковском подтексте («сруб горючий»), хотя аввакумовский подтекст кажется по смыслу более близким.

Оба эти источника связаны с историей старообрядчества, к которой «Сохрани мою речь…» не имеет отношения. Но тема добровольно принимаемой муки (наряду с тюрьмой и казнью упомянуты вериги – «Я за это всю жизнь прохожу хоть в железной рубахе») сближает автора этих стихов с мучениками за веру.

Во второй строфе субъектом насилия выступает некая условная «татарва», имеющая свою историю в поэзии Мандельштама, – воплощение нового варварства, «могучий некрещеный позвоночник, / С которым поживем не век, не два!..» («Сегодня можно снять декалькомани…», 1931). Эта самая татарва – часть той «народной семьи», в которой поэт себя чувствует «отщепенцем». Принимая ее, солидаризируясь с ней, сам-то он остается при этом в «князьях», оказывается одним из тех, для кого строятся «дремучие срубы» и «мерзлые плахи». М.Л. Гаспаров так передает смысл стихотворения: «здесь он принимает на себя смертные грехи народа, которому он чужд»[303]; согласиться с этим можно лишь отчасти, лишь с учетом того, что, принимая на себя грехи, поэт сам себе готовит и приближает расплату. Вернее было бы определить смысловую доминанту стихотворения словами С.С. Аверинцева: это «внутреннее согласие на жертву, одушевлявшую его поэзию с давнего времени»[304].

Ожидание тюрьмы и казни – один из лейтмотивов поэзии Мандельштама начала 1930-х годов, вспомним «Ленинград» («И всю ночь напролет жду гостей дорогих, / Шевеля кандалами цепочек дверных») или стихи про «бушлатника», который «шершавую песню поет / В час, как полоской заря над острогом встает». Это последнее стихотворение, так же, как «Сохрани мою речь…», написано в доме с видом на тюрьму – весной 1931 года Мандельштам жил у брата Шуры в Старосадском переулке, рядом с Ивановским монастырем, в котором после 1918 года располагались различные учреждения ВЧК – ОГПУНКВД, в том числе и так называемый Исправдом, т. е. концлагерь на 400 человек, а с 1929 года там было Экспериментально-пенитенциарное отделение при Государственном институте по изучению преступности и преступника[305]. Так что тюремная тема, и без того актуальная, напоминала о себе еще и непосредственной близостью соответствующего учреждения. Непосредственно к нашей теме добавим: Мандельштам наверняка знал, что здесь, в Ивановском монастыре, был когда-то «дремучий сруб», в котором провела 11 лет знаменитая Салтычиха (Д.Н. Салтыкова), осужденная за свои преступления в 1768 году, – после публичного наказания на Красной площади она была заключена в специально собранный для нее сруб без окон, углубленный в землю на два с лишним метра (дневной свет туда не проникал, и еду ей подавали с огарком свечи).

«Тюрьма прочно жила в нашем сознании», – писала Н.Я. Мандельштам[306]. Ожидания тюрьмы и казни диктовались логикой жизни (ссылка не в счет – она почиталась самым желаемым исходом). Логика текста – иное дело, но как бы ни был причудлив ход поэтической мысли в «Сохрани мою речь…», в нем нелинейно развернута та же альтернатива: тюрьма или смерть. Образы тюрьмы и различных видов казни (среди которых отчетливо просматривается и самая реальная – расстрел[307]), наслаиваются друг на друга во 2-й и 3-й строфах этого стихотворения, как наслаивались они друг на друга в сознании людей сталинской эпохи, чему красноречивое свидетельство – все три книги Н.Я. Мандельштам. Сложности, с которыми сталкивается филолог при толковании стихов, лишь в малой степени отражают сложность бытия и сознания человека в условиях тотального террора, и все это мы сегодня вряд ли можем в полной мере понять и прочувствовать.

И меня только равный убьет

Стихотворение «За гремучую доблесть грядущих веков…» (домашнее название – «Волк») Мандельштам в основном написал в марте 1931 года:

За гремучую доблесть грядущих веков,

За высокое племя людей —

Я лишился и чаши на пире отцов,

И веселья, и чести своей.

Мне на плечи кидается век-волкодав,

Но не волк я по крови своей —

Запихай меня лучше, как шапку, в рукав

Жаркой шубы сибирских степей…

Чтоб не видеть ни труса, ни хлипкой грязцы,

 Ни кровавых костей в колесе;

Чтоб сияли всю ночь голубые песцы

Мне в своей первобытной красе, —

Уведи меня в ночь, где течет Енисей,

И сосна до звезды достает,

Потому что не волк я по крови своей

И меня только равный убьет.

«Волк» – центральное стихотворение так называемого «волчьего», или «каторжного», или «деревянного» цикла: к нему примыкают «Сохрани мою речь навсегда…» и «Колют ресницы. В груди прикипела слеза», от него отпочковались «Неправда» и «Нет, не спрятаться мне от великой муры…», осталось также несколько черновых строф, не нашедших себе места, – все это подробно описано в воспоминаниях и комментариях Надежды Яковлевны[308]. От нее же мы знаем, что «в “волчьем” цикле последней пришла строка “И меня только равный убьет”, хотя в ней смысловой ключ всего цикла»[309]. Впервые эта строка зафиксирована в так называемом «ватиканском списке» – рукописном своде стихов 1930–1935 годов, составленном Надеждой Яковлевной в 1935 году в Воронеже. В автографах «Волка», тщательно разобранных И.М. Семенко, фигурируют последовательно другие варианты финального стиха: «И лежать мне в сосновом гробу» (в рифму к «избу»), «И во мне человек не умрет», «И неправдой искривлен мой рот»[310]. Ни одни из этих вариантов Мандельштама не удовлетворял – отголоски этой неудовлетворенности попали в мемуары Эммы Герштейн. Описывая время возвращения Мандельштама к стихам и жизни его в Старосадском переулке (1931), она вспоминает: «Когда он читал мне это стихотворение, он сказал, что не может найти последней строки, и даже склонялся к тому, чтобы отбросить ее совсем»[311]; при этом Герштейн путается – говорит о том последнем варианте, которого тогда еще не было.

Однако стихотворение существовало, Мандельштам читал его на своих вечерах[312] и даже собирался печатать – Надежда Яковлевна рассказывает, как возила «Волка» и «волчий» цикл Фадееву, бывшему тогда редактором «Красной Нови», но тому стихи не подошли[313]. Можем предположить, что Мандельштам читал и показывал его то так, то эдак, то с одним финалом, то с другим – такая вариативность всегда была для него характерна.

Точное знание обстоятельств и даты