У напеи были огромные черные глаза, как у лани, и маленький, будто нарисованный рот. И золотые волосы, каких я не видал еще ни у одной нимфы, волосы светлее смуглой напеиной кожи. Мне хотелось запустить пальцы в это золото, гладить и ласкать его, мне почему-то казалось, что оно должно быть горячим, как само солнце, даровавшее ему свои цвета. А еще у напеи были тонкие сильные руки и длинные ноги, которыми она наверняка умела быстро бегать.

И я прыгнул к ней очертя голову, забыв обо всех опасностях, потому что иначе нельзя, ничего не достичь в этой охоте иначе. Напея понеслась прочь, она летела над травами, подолгу застывая в воздухе и едва касаясь земли кончиками пальцев ног, никто в этом мире не бегал так легко и красиво, как она, разве что спугнутые олени, с которыми она была в родстве, хитон ее развевался белыми крыльями, и видно было, что он мешает ей, сковывает ее бесподобный бег, и напея сорвала его с себя, теперь ей ничто не мешало, и она парила в струях ветра, одетая только в гладкую упругую кожу, но я все же догонял ее, потому что она так и не пустила в ход свои чары, как и я не прибег к своему колдовству, это была честная охота, сила на силу, ловкость на ловкость, и когда я уже настиг ее, опрокинул в траву, запустил пальцы в ее золотые волосы, ощутил своей кожей ее кожу, и мы покатились по земле, сплетаясь и расплетаясь, словно две змеи, я успел еще подумать, что после скажу ей, как божественно она бежала, а потом я уже ни о чем не думал…

* * *

Мы трогательно распростились с хозяйкой, и я пообещал, что непременно приду послушать о том, как она понесет и родит четвертого. Она зарделась, и я понял, что ждать осталось недолго. Мы вышли в утреннюю прохладу, под светлое небо в разбредающихся облаках. «Ну что? – спросила Ева. – Так ждал, так надеялся, и ничего не обломилось?» – «Ты напрасно злишься. Ревизия – дело ответственное. Это моя работа». – «Причем здесь ревизия?» – «А за что ты меня так?» – «Как – так?» – «Я ни в чем перед тобой не виноват». – «Ты уверен?» – «Абсолютно». Мы несли эту дребедень, брели неизвестно куда, через какие-то разбитые колесами самосвалов колеи, через незакопанные, полные дождевой воды траншеи, через руины деревянных построек и панельные недоноски современных обиталищ. Я никогда не бывал в этих местах и уже не представлял, куда мы в конце концов выйдем, но надеялся, что все дороги ведут к автобусным остановкам или на худой случай в салон таксомотора. «Мне очень хочется знать, – сказала Ева, – как ты видишь наши дальнейшие отношения». Я глупо улыбнулся. Мы вступили под кроны деревьев, но это был не лес, а какой-то жутко захламленный парк, возможно даже – культуры и отдыха. «Мы будем дружить», – сказал я с воодушевлением. «Ты всегда называешь это дружбой?» – спросила Ева. «Что – это?» – «Ну, то, чего ты от меня ждешь?» – «Евушка, я ничего от тебя не жду. Я за самоопределение. Если ты решишь, что нам достаточно время от времени гулять по лесу или по такому вот занюханному парку, держась за руки, я приму это. Но, как ты сама догадываешься, без особой заинтересованности. Если же ты захочешь большего – я обеими руками проголосую «за». С детства, знаешь, не верю в дружбу между мальчиками и девочками. Скучное это дело – дружба с девочкой…» – «Ты себе противоречишь». – «Я действительно называю дружбой то, что может между нами состояться. А то, что все прочие называют дружбой, я считаю фикцией». – «Но это не дружба…» – «Конечно. Просто иного подобающего термина, кроме тех, что употребляет твоя недавняя собеседница по вопросам фертильности, я не подберу». – «Термин «любовь» не годится?» – «Только в качестве эвфемизма». – «Любовь – не эвфемизм. Любовь – это любовь. Она либо есть, либо ее нет. И называть любовью отсутствие любви подло». – «Согласен. Все англосаксы подлецы. У них это называется именно так. А я называю это дружбой». – «И на какой почве мы будем дружить?» – «То есть?» – «Друзья сходятся на общих интересах. Детские воспоминания, институтская скамья, спорт, хобби. Потом это перерастает во взаимную приязнь, уважение, невозможность долгое время быть порознь. Разве не так?» – «Похоже на истину». – «У нас с тобой ничего этого нет. Мы чужие друг дружке. Тебе даже не за что меня уважать». – «Отчего же…» – «Но ты меня просто не знаешь! А вдруг я шпионка или путана?» – «Это невозможно». – «Значит, мы не можем с тобой дружить. У нас ничего общего!» – «Мы подружимся с тобой на почве взаимного физического влечения. По-моему, это нас объединяет». – «Это не дружба! Это уже из области любви, но ты меня не любишь!» – «Не люблю. Но, может быть, еще не все потеряно?» – «Не все. Но половина – это уж точно. То, с чего ты хочешь начать, в любви допускается где-то к середине». – «Это условности. Пережитки буржуазной морали. Ты что, голубушка, серьезно? Не похоже на тебя…» – «Откуда ты знаешь, что на меня похоже, а что нет? Если мы начнем с середины, забыв о начале, то затем сразу наступит финал, ты понимаешь? И ничего не будет. Это неизбежно!» – «Дичь какая-то. Что же, я обязан некоторое время дарить тебе цветы, провожать тебя домой, долго стоять под твоими окнами, писать тебе орошенные слезами умиления письма?!» – «А что же? И должен. И я должна. Иначе ничего у нас не выйдет». – «Ну, знаешь… Мотаться за тобой в Прозрачный – неблагодарное занятие! Письма писать я тоже не мастер, вот докладные и служебные – это сколько угодно. Кстати, сколько человеко-дней я должен буду затратить на это «начало»? Может быть, составим график? Примем повышенные обязательства, встречные планы? Я готов даже на сверхурочные, а за выходные полагается двойная компенсация…» – «То, чего ты хочешь немедленно, в любви не главное. Вообще к любви не имеет никакого отношения. Просто любовь дарит этому занятию недостающую ему чистоту…» – «Прекрасные слова. Хотя теперь ты себе противоречишь. Еще недавно ты относила сие действо к атрибутике любви. Но, знаешь ли, нет времени на прелюдии. Жизнь коротка, надо многое успеть. Да и торчать под твоими окнами в Прозрачном сулит мне лишь то, что на работу я приду не выспавшись. А мне по штатному расписанию надлежит иметь ясную голову. И потому давай расставим акценты. Я предлагаю себе дружбу. Ты предлагаешь мне любовь. Возможны ли компромиссы? Или мы называем разными именами одно и то же?» – «Не знаю…» – «Тогда поедем ко мне домой и обсудим эту проблему в комфортных условиях. А то я что-то озяб в своем плащике, да и у тебя носик неестественного цвета». Ева остановилась. Я тоже. Мы забрели куда-то в заросли непуганного мокрого бурьяна, и ногам моим было мерзко и сыро. Подол синего Евиного платья потемнел и прилип к ее коленям. «Не поеду я к тебе, – сказала она. – Какие там компромиссы? Ох, и здорово у вас всех получается прятаться за словами!» – «Зачем же обобщать? – сказал я раздраженно. – Не хочу хвастать, но ты у меня не первая, и со всеми твоими предшественницами я сохранил дружеские отношения». – «Я у тебя никакая. Ты не успел занести меня в свой список». – «Послушай, у меня возникло одно страшное подозрение… Мне даже неловко его высказать. Если у тебя такие взгляды… Быть может, ты вообще девочка?!» – «Нет. Я всего лишь дочь морского бога». Я засмеялся. «Любопытно. И сколько же тебе лет?» – «Пять тысяч». – «И ты все это время ищешь любви?» Я положил руку на ее плечо, дотронулся пальцами до тонкой мраморной кожи на шее. «Ладно, богиня, – сказал я. – Нынче же напишу тебе письмо, а в понедельник приволоку на работу охапку гладиолусов и вывалю тебе на стол. Едем ко мне, а?» Она помотала головой. Из-под черных стекол текли слезы. «Да черт же побери! – рявкнул я. – Дадут мне наконец посмотреть, какие у тебя глаза?!» – «Не смей, – сказала она, всхлипывая. – Ты же не любишь меня». – «Это что, у тебя такое табу?» – «Предрассудок. Пережиток буржуазной морали…» – «Ну уж нет. Желаю видеть!» – «Что ты пристал? – Она оттолкнула мою руку. – Заладил одно и то же: «Гюльчатай, открой личико…» Не крокодил, говорят тебе. Живи спокойно. Ищи новых подруг». – «Это дело принципа», – сказал я и ухватился-таки за ее очки. «Ну, как знаешь…» – промолвила она устало.