Мы с Бадом сидели на горке и следили за змеями.

— Этот змей высоко не взлетит, у него недостаточно длинный хвост, — сказал я. Бад отозвался:

— Слушай, это клево — это напоминает мне основную проблему моих медитаций. Вот почему я не могу, на самом деле, забраться высоко в нирвану — у меня хвост недостаточно длинный. — Он пыхтел трубкой, серьезно над этим раздумывая. Самый серьезный парень на свете. Он размышлял целую ночь, а наутро сказал мне: — Прошлой ночью я видел себя рыбой, плывущей сквозь пустоту моря и поворачивающей налево и направо, не ведая смысла лева и права, но у меня был плавник, и я поэтому мог — то есть, у меня был такой хвост змея, и поэтому я — рыба-Будда, а мой плавник — это моя мудрость.

— К твоему змею хвост приделан, что довольно беспределен, — срифмовал я.

Когда происходили все эти попойки, я всегда урывал минутку, чтобы пойти подремать под эвкалиптом вместо моего розового куста: в течение дня тот постоянно оставался на солнцепеке: в тени деревьев мне отдыхалось хорошо. Как-то днем, только я пристально посмотрел на верхние ветви этих неимоверно высоких деревьев, то начал замечать, что самые верхние их веточки и листики — счастливые лиричные танцоры, обрадованные, что им уделили самый верх, а весь рокочущий опыт целого дерева раскачивается под ними, творя их танец, создавая каждую их дрожь — громадный, всеобщий и таинственный танец необходимости, и поэтому смысл дерева — в парении там, в пустоте, в этом танце. Я заметил, как листва почти похожа на человечество — в том, как листики кланяются, потом подпрыгивают вверх и лирически покачиваются бок о бок друг с другом. То было безумное видение моего ума, но прекрасное. В другой раз под этими же деревьями мне приснилось, что я вижу пурпурный трон, весь покрытый золотом, на нем — кто-то вроде Папы или Патриарха Вечности, а где-то рядом — Роза, и как раз в этот момент где-то в избушке Коди трепался с парнями, и казалось, что он где-то слева от этого видения, будто какой-нибудь Архангел, а когда я открыл глаза, то увидел, что это всего лишь солнце падает мне на веки. И как я уже говорил, эта птичка-колибри, прекрасная голубенькая колибри, не больше стрекозы, постоянно ныряла ко мне со свистом, определенно со мною здороваясь, — каждый день, как правило — утром, и я всегда тоже кричал ей «привет». Наконец, она начала зависать в открытом окне избушки, жужжа своими яростными крылышками и глядя на меня бусинками глаз, затем вспышка — и нет ее. Такая вот у меня калифорнийская приятельница…

Хотя иногда я побаивался, что она вонзится своим длинным клювом мне прямо в голову, наподобие булавки от шляпки. Еще там жила старая крыса, которая скреблась в погребе под избушкой, и правильным было держать дверь закрытой. Другими моими большими друзьями были муравьи — целая колония их хотела забраться в домик и отыскать там мед («Всем муравьям, всем муравьям — приходите за своим медом в дом!» — спел как-то раз в избушке один маленький мальчишка), поэтому я вышел к их муравейнику и проложил им медовую дорожку в глубину сада, и они предавались этому новому развлечению всю неделю. Я даже опускался на колени и разговаривал с ними. Вокруг избушки везде росли очень красивые цветы — красные, лиловые, розовые, белые, мы постоянно составляли из них букеты, но самый красивый сделал Джафи — в нем были только сосновые шишки и веточки хвои. Букетик выглядел так же просто, как и вся его жизнь. Он, бывало, врывался в хижину со своей пилой, видел, как я там сижу, и спрашивал:

— Ну чего ты тут сидишь целый день?

— Я Будда, известный под именем Лодырь.

Тогда все лицо Джафи съеживалось, он смеялся своим смешным смехом маленького мальчика — так смеялся бы китайский мальчуган, у глаз его появлялись веера гусиных лапок, а трещина широкого рта раскрывалась. Настолько он бывал мною доволен.

Все любили Джафи: девушки Полли, Принцесса и даже замужняя Кристина — все они были безумно в него влюблены и все тайно ревновали к его любимой куколке Психее, которая приехала на следующие выходные — вся такая милая, в джинсах, маленький белый воротничок выпущен поверх черного свитера, нежное маленькое тело и личико. Джафи признавался мне, что сам чуть-чуть в нее влюблен. Но ему пришлось долго и трудно убеждать ее заняться с ним любовью — для этого ее пришлось напоить, а стоило ей только начать, остановиться она не могла. В тот уикэнд, когда она приехала, Джафи наготовил в избушке хлёбова для нас троих, потом мы попросили у Шона его драндулет и проехали около сотни миль вверх по побережью к уединенному пляжу, где собирали мидии прямо с омываемых морем скал и коптили их на большом костре, заваленном морской травой. У нас были хлеб, вино и сыр, и Психея весь день пролежала на животе, не снимая джинсов и свитера и ни слова не говоря. Но однажды она посмотрела на меня своими синими глазками и сказала:

— Какой ты оральный, Смит, ты постоянно ешь и пьешь.

— Я Будда С Ямой Желудка, — ответил я.

— Ну не миленькая ли она, а? — воскликнул Джафи.

— Психея, — сказал я, — этот мир — лишь кино того, чем всё является, это одно сплошное кино, сделанное повсюду из одного и того же, оно никому не принадлежат, вот что всё такое.

— А-а, ерунда.

Мы бегали по пляжу. Один раз Джафи с Психеей ушли по берегу далеко вперед, а я плелся один, насвистывая «Стеллу» Стэна Гетца, и парочка красивых девчонок, шедших впереди со своими парнями, услышала меня, одна обернулась и сказала:

— Свингуй. — На этом пляже были естественные пещеры в скалах, куда Джафи как-то притаскивал огромные компании людей и устраивал пляски голышом вокруг костров.

Потом опять подкатывали рабочие дни, пьянки заканчивались и мы с Джафи дочиста подметали избушку — пересохшие бродяжки чистят свои храмики. У меня еще оставалось немного с прошлой осени от стипендии — в аккредитивах, и я взял один, сходил в супермаркет на шоссе и купил муки, овсянки, сахара, черной патоки, меда, соли, перца, лука, риса, сухого молока, хлеба, фасоли, «черноглазого горошка», картошки, морковки, капусты, латука, кофе, больших деревянных спичек — разжигать нашу печь, и, пошатываясь под тяжестью всего этого, взобрался на горку, прихватив полгаллона красного портвейна впридачу. Аккуратная голая полочка Джафи вдруг оказалась перегружена едой.

— Что мы со всем этим будем делать? Придется кормить всех бхикку. — Когда пришло время, у нас стало больше бхикку, чем мы могли накормить: появился бедный пьяный Джо Мэхони, мой прошлогодний дружбан, три дня отсыпался и восстанавливал силы перед следующим загулом на Норт-Биче и в «Месте». Я подавал ему завтраки в постель. По выходным в избушке иногда сидело до двадцати человек — спорили, трепались, а я брал кукурузной муки, замешивал ее на воде с мелко накрошенным луком, солил и выливал на горячую сковородку столовыми ложками, жарил на масле, и для всей банды получались превосходные горячие лепешки к чаю. Год назад по китайской Книге Перемен я подкинул парочку пенни — посмотреть, что за судьба меня ожидает, и вышло: «Ты будешь кормить других». И в самом деле — я постоянно стоял над горячей плитой.

— Что это значит: вон те дерерья и горы вон там — не волшебные, а реальные? — вопил я, показывая в раскрытую дверь.