— Тебе не надо было срезать бородку, ты раньше был похож на маленького счастливого мудреца.

— Ну что ж, я больше не маленький счастливый мудрец и я устал. — Он весь выдохся после тяжелого дня работы. Мы решили лечь спать и про все забыть. На самом деле, нам было немного грустно, и мы обиделись друг на друга. Днем я подыскал себе местечко под кустом диких роз во дворе, где собирался расстелить спальный мешок. Я на целый фут завалил этот пятачок свежесорванной травой. Теперь же, с фонариком и бутылкой воды из кухонного крана, я вышел наружу и свернулся в прекрасный ночной отдых под вздыхавшими деревьями, сначала немножко помедитировав. Я больше не мог медитировать в помещении, как это только что делал Джафи: проведя всю эту зиму в ночных лесах, я должен был слышать крошечные звуки животных и птиц, ощущать холодные вздохи земли под собою — прежде чем по праву почувствовать сродство со всем живым: пустым, пробужденным и уже спасенным. Я молился о Джафи: похоже, он менялся к худшему. На заре дождик стал похлопывать меня по спальнику, и вместо того, чтобы подстелить пончо, я накрылся им сверху и спал себе дальше. В семь утра выглянуло солнце, в цветках роз у моей головы появились бабочки, прямо ко мне, посвистывая, реактивно нырнула колибри и, счастливая, унеслась прочь. Но я ошибся насчет перемены в Джафи. Это было одно из самых замечательных утр в нашей жизни. Он стоял в дверях избушки со сковородкой в руке, колотил по ней и монотонно пел:

— Буддхам саранам гоччами… Дхаммам саранам гоччами… Сангхам саранам гоччами… — И вопил: — Давай, парень, твои оладьи уже готовы! Вставай есть! Бам бам бам! — И оранжевый свет лился сквозь сосны, и все сновра было четко; на самом деле, Джафи поразмышлял в ту ночь и решил, что я прав, прорубаясь к старой доброй Дхарме.

Джафи приготовил хорошие гречишные оладьи, мы к ним добавили сиропа «Бревенчатая Хижина» и немного масла. Я спросил его, что означает пение «Гоччами».

— Это поют перед тремя приемами пищи в буддистских монастырях в Японии. Это означает: «Буддхам Саранам Гоччами» — я ищу укрытия в Будде, «Сангхам» — я ищу укрытия в церкви, «Дхаммам» — я ищу укрытия в Дхарме, в истине. Завтра утром я приготовлю тебе еще один славный завтрак — хлёбово, ты когда-нибудь ел старомодное доброе хлёбово, парень, это всего лишь омлет, перемешанный с картошкой.

— Это еда дровосеков?

— Нет такой вещи, как «дровосеки» — это, должно быть, восточное выражение. Мы здесь зовем их лесорубами. Давай, ешь свои оладьи, мы сейчас спустимся и будем расклинивать кряжи, я покажу тебе, как обращаться с двойным топором. — Он вытащил топор, наточил его и показал мне, как это надо делать. — И никогда не бей этим топором по куску дерева, если тот лежит на земле: попадешь по камню и затупишь, всегда подкладывай бревно или что-нибудь.

Я вышел в уборную и, возвращаясь, захотел застать Джафи врасплох дзэнским трюком и кинул в раскрытое окно рулончик туалетной бумаги, а он испустил громогласный самурайский клич и возник на подоконнике в одних сапогах и шортах, с тесаком в руке, и прыгнул на пятнадцать футов во двор, заваленный поленьями. Сумасшедший. Мы двинулись вниз в приподнятом настроении. Во всех раскряжеванных колодах уже были большие или маленькие трещины, куда можно было вставить тяжелый железный клин, а потом ты поднимал над головой пятифунтовую кувалду и, немного отступив, чтобы не попасть себе по ноге, со звоном бил ею по клину — конко! — и кряж аккуратно раскалывался напополам. Потом устанавливал эти полукруглые чурбаны на колоде и разрубал их двойным топором — прекрасным, на длинной рукояти, острым, как бритва, — и фавап! — у тебя уже были четвертушки. Потом устанавливал четвертушки и превращал их в осьмушки. Джафи показал мне, как замахиваться кувалдой и топором — не слишком сильно, — но я заметил, что когда он расходился, то сам махал топором изо всех сил и либо ревел своим знаменитым кличем, либо матерился. Довольно быстро я приноровился и работал так, словно занимался этим всю жизнь.

Во двор вышла Кристина — посмотреть, как мы управляемся, — и крикнула:

— У меня для вас будет славный обед.

— О'кей. — Джафи с Кристиной были как брат с сестрой.

Мы накололи много дров. Было замечательно опускать вниз кувалду, всем ее весом звякать по головке клина и чувствовать, как кряж поддается — ну, не с первого раза, так со второго. Запах опилок, сосновой хвои, ветерок, овевающий с моря безмятежные горы, жаворонки поют над лугами, бабочка в траве — изумительно. Потом мы зашли в дом и пообедали горячими сосисками с рисом, супом и красным вином со свежими бисквитами Кристины; мы, разувшись, сидели по-турецки и рылись в обширной библиотеке Шона.

— Ты слыхал про ученика, который спросил у Учителя Дзэна: «Что такое Будда?»?

— Нет, что?

— Тот ответил: «Будда — это засохшая какашка». Ученик испытал внезапное просветление.

— Обычное говно, — сказал я.

— А ты знаешь, что такое внезапное просветление? Один ученик пришел к Учителю и ответил на его коан, а Учитель стукнул его палкой и сшиб на десять футов с веранды в грязную лужу. Ученик поднялся, весь в жиже, и засмеялся. Позже он сам стал Учителем. Его не слова просветлили, а этот мощный толчок с крыльца.

«Извалявшись в грязи, чтобы подтвердить кристальную истину состраданья,» — подумал про себя я: я не собирался больше оглашать Джафи свои «слова».

— Уоо! — завопил он, кидая цветком мне в голову. — Ты знаешь, как Кашьяпа стал Первым Патриархом? Будда собирался толковать сутру, и тысяча двести пятьдесят бхикку ожидали его слов, оправив одежды и скрестив ноги, а Будда лишь показал им цветок, все обеспокоились. Будда ничего не говорил. Один Кашьяпа улыбался. Так Будда и выбрал Кашьяпу. Это стало известно как «цветочная проповедь», парень.

Я зашел на кухню, взял банан, вышел и сказал:

— Ну, тогда я расскажу тебе, что такое нирвана.

— Что?

Я съел банан и выкинул очистки, ничего не сказав:

— Вот тебе банановая проповедь.

— Хоо! — заорал Джафи. — Я когда-нибудь рассказывал тебе о Старике Койоте и о том, как он и Серебристый Лис основали мир? Они топтались в пустом пространстве, пока у них под ногами не появилось немного почвы. Взгляни, кстати, вот на эти картинки — это знаменитые «Быки». — То был древнекитайский комикс, изображавший сначала маленького мальчика, уходящего в пустыню с посошком и узелком, совсем как американский бродяжка Нэта Уиллса в 1905 году, а на следующих рисунках он встречает быка, пытается приручить его, пытается сесть на него верхом, потом, в конце концов, приручает его и катается на нем, но потом бросает быка и просто сидит под луною и медитирует, и наконец видно, как он спускается с горы просветления, и вдруг на следующем рисунке вообще ничего не изображено, а на следующем — цветы на дереве, и на последней картинке маленький мальчик стал толстым, старым, смеющимся волшебником с огромным мешком за спиной — он входит в город, чтобы напиться с мясниками, просветленный, а новый маленький мальчик уходит в горы с узелком и посохом.