всходит и заходит в рассеянном свете. Кто-то опаздывает на автобус. «Тиволи»[80] открывает сезон, дети играют в нечто похожее на бейсбол, туристы расчехляют свои фотокамеры на Ратушной площади. И нет никакой возможности нажать на паузу.

Будто кто-то распилил бесконечный круг детства мотопилой. Причастия вроде купающиеся, строящие, мечтающие заменяются глаголами в настоящем времени. Точно ему, этому времени, приделали ноги, и оно не останавливаясь идет и идет дальше и дальше в сопутствии Хроноса. Смерть воспринимается теперь как вечный попутчик. Отныне я знаю, что купаюсь, строю и мечтаю какой-то ограниченный срок.

Каждое утро я просыпаюсь в темноте и несколько секунд вдыхаю в себя мир, позабыв о случившемся. Но вскоре в животе начинает ныть, и я вспоминаю почему.

Филиппа так никогда и не увидела высадку американцев на Луне. Но, обладая особым допуском, она наверняка следила со своего нынешнего наблюдательного пункта в далеком космосе за тем, как звездолет пробивался сквозь стратосферу.

Нил Армстронг наконец-то делает свой giant leap for mankind[81], и его походка не сильно отличается от Филиппиной. Мать моя поднимается с постели и блуждает по кварталу. Ночью она заключает временное перемирие с Игорем. И так они сидят, две темные тени, бок о бок и воют на луну. Еву никуда не тянет, хотя Варинька пару раз вытаскивала ее на собачьи бега, просто для того, чтобы отвлечь ее:

– Тебе надо в свет, Ева.

Мать моя убеждена, что именно она виновата в хрупкости Филиппиного здоровья. Может, потому, что употребляла крепкие спиртные напитки в период беременности? Или потому, что курила эти свои «пэлл-мэллчики»? Раскаяние изводит ее и тяжелым свинцовым одеялом нависает над домом. Игорь, поскуливая, бродит по комнате Филиппы. Права Варинька, ох как права. И Бога нет, и чудес не случается.

Мать моя никогда больше не переступила порога храма Александра Невского. По субботам с утра она уходила в город и терялась в его просторах. Никому неизвестно, где именно. Иной раз она возвращалась утром следующего дня и пускалась в довольно невнятные объяснения, рассказывая, будто бы ночевала у Лиззи. Сил у матери моей не осталось даже на то, чтобы врать более или менее убедительно, но все же она возвращалась на Палермскую со спутанными волосами и прижималась к папе. И каждое воскресное утро он был готов принять свою изолгавшуюся любимую голубку, пусть даже от нее и попахивает «Баллантайнсом» и одеколоном после бритья неустановленной марки.

* * *

Папа все-таки возрождается к прежней жизни. Так уж он устроен. Каждое утро на велосипеде отец мой отправляется на работу и строит дома для Вернера и Сына. Сын, которому нынче исполнилось двадцать, к плотницкой работе интереса не проявляет, а папа становится доверенным лицом своего работодателя, и Вернер Хансен посвящает его в свои многочисленные заботы и тревоги. Когда же Карл Густав наконец возвращается домой, он слушает Ольгины арии и хвалит мои новые живописные работы. Папа нежно обнимает свою Еву и кормит голубей.

Ольга не желает учиться и постоянно дерется в школе. В конце концов она бросает учебу, так и не окончив гимназию, и работает посудомойкой в городских барах. Сестра моя выглядит на все восемнадцать, хотя на самом деле ей всего лишь шестнадцать. Но со своими глазами как у лани, она быстро продвигается по карьерной лестнице, и ей уже доверяют место за стойкой.

Когда у Ольги появляется свободное время, она запирается в нашей комнате и поет наперегонки с горем или садится на велик и отправляется к Франческо Альбе, которого совсем достали любовные признания моей сестренки.

– Allora! I have taught you everything now. Per favore! No more lessons now[82].

Ольга, однако, смириться с этим не желает.

– Твоей сестре надо просто перебеситься, – говорит папа и гладит меня по щеке.

Мы ничего с ней поделать не можем. Снова и снова ее выгоняют с работы за то, что она одаряет пощечинами самых безмозглых клиентов и даже дает по морде некоему попытавшемуся ее облапать алкашу. Нет, темперамент ее обуздать невозможно. Боль долго не разжимает свою удушающую хватку, Палермская улица и зеленая Ольгина радужка все еще находятся внутри темного кольца. Пора ей покинуть отеческий дом.

И все-таки первым уходит от родителей Йохан. У соседей продолжается бесконечное безумие. Могильщик таскает домой фрукты, Вибеке прячется в туалете с гуппи, а Грета никак не наберется мужества, чтобы уйти от мужа. И снова, уже в который раз, возвращается к жизни разорванная свадебная фотография. Ратушная площадь вновь склеивается и вешается на стену.

– Каждый заслуживает последнего шанса, – говорит Йоханова мать.

Только вот не она и не ее дети.

Еще одна ночь святого Лаврентия с сотней падающих звезд. Загадывая желание, Йохан закрывает глаза.

– Что-то связанное с музыкой? – шепотом спрашивает Ольга.

Она видела, какие взгляды он бросает на электрогитару в витрине музыкального магазина на Амагерброгаде всякий раз, когда они проходят мимо.

– С музыкой? – начинает его отец. – Если ты думаешь, что все так просто – бац, и ты уже музыкант, то забудь об этом, парень. Для этого, черт возьми, талант нужен! И крепкий характер. Это не для размазни, что держится за юбки матери или верит в озерное чудище.

– Да, но… – говорит Йохан.

– Да, но ведь надо же с чего-нибудь начинать, – встревает Грета.

– Да, но – что ты хотел сказать, Йохан? Ты, наверно, забыл выплюнуть тролля. Ну-ка, пошли!

Тем вечером Йохан выплевывает в унитаз своего последнего тролля. Он снимает со стены постеры с Несси и Цыганкой, берет немножко одежды и исчезает на садовой дорожке чуть ли не в одних носках. Йохан снимает подвальную комнатку в переулке Каттесундет по адресу, которого Могильщику никогда и ни за что не раздобыть.

Через неделю Йохан поступает работать на Рефсхалеёэн, где становится учеником электрика на B&W[83]. Одновременно он начинает сочинять песни, они льются из него после полуночи. У него и душа светлая, и умом он не обделен. Ольга предлагает исполнять припевы дуэтом, и теперь они записывают свои номера на катушечный магнитофон Филиппы в подвальной комнатке.

Оказавшись на расстоянии от Могильщика, Йохан открывает новую главу своей жизни. Но от фруктобоязни и чувства вины за то, что он оставил Грету и Вибеке одних на Палермской, ему не убежать.

Я чувствую себя вне круга Ольги и Йохана, хотя, как правило, они приглашают меня на репетиции. И тешу свое добровольное одиночество во время долгих прогулок в поисках сюжетов для картин или же попытках