Брешью, которую он не хотел, которая разбухла его до отказа.

Что-что брешь сделала?

Покуда то, что он видел, несмотря на какую-то нужду прекратить использовать ультразрение, было обратным разбуханию. То было сжатие, насчет чего он склонялся действовать. Поскольку он давился, не зная, что такое давиться. Но был не склонен, разве что быть.

Поэтому сквозь весь млечный дым великой мысли, падший, воспрянувший, стоящий рассеянным, поток Солнца совершил единственное движение. Или почти единственное: поскольку, не склонный действовать, Имп Плюс, однако, склонялся в другую сторону, и когда Солнце затем стало менее светлым, Имп Плюс знал, это может быть не само Солнце, не отвод огромной руки; поскольку глиальные клетки и нейроны — он знал нейроны, — и те другие клетки какой-то отпрыснувшей перестановкой, подобному самим ранним нейронам, не палящим, но способным делиться — все прежде были в своем полудне. Поскольку он так думал. И раз у Солнца имелось все время от еще не текущего полудня, уменьшающийся свет был из-за Имп Плюса, а не Солнца.

Имп Плюс склонялся ко сну. Ранняя ночь скользила по замедленному разливу Солнца. Давился ли он светом, который был вынужден стоять медленнее и медленнее?

Поскольку он давился. И то, что разбухало, и разбухало ко сну, смешивало его обильней, как он ощущал, и обильней, а вот замедленный и долговременный свет окутал и охватил его так, что он дышал его газом вечно, но остановился.

Но остановился и остановился.

Поскольку он не мог дышать; поскольку каким легким полагалось ему дышать?

Но чтобы посмотреть, легкое не нужно, думал он: поскольку, пристально глядя сквозь свет, каким, ясно, он не мог дышать, он видел, как сжатие повсюду склоняется из себя, чтобы разбухнуть, как втянутый вдох. То есть он немного разбух, но ощущал, что давится меньше. Но затем оказался там, откуда начал. Однако, посмотрев, казалось, дышал, когда вновь посмотрел из своей склонности заснуть; и в огромной млечной приостановке, которая была мыслью его собственного роста, он увидел части крупнее, чем какая-либо млечная приостановка ранее содержала, когда он впервые видел, как она завладела им, как оттенок. Но размеры не были все одинаковые. Он видел, что более крупные состояли из меньших, и, пока он смотрел, эти меньшие перестали избегать друг друга и склонились внезапно вместе, расщепили свои текучие оболочки, и слиплись, и соединились.

Где-то, помня, что смотрение заставило его дышать, что означало, что он не давился, косы Солнца насадили свой свет на веретено; и частицы млечного дыма отскакивали одна от другой, не сталкиваясь; и более крупные частицы — он знал взрыв — взрывались, вновь образуя меньшие.

И Имп Плюс разбух и склонился также сжаться и разбухнуть или снова сжаться, и толпы вырвавшихся долей соскользнули обратно воедино, и веретенообразное Солнце замедлилось.

Имп Плюс видел, что нет, это просто потому, что он мог дышать, он мог подавиться. Но поскольку он мог подавиться, он мог спать, а это — не так ли? — еще одно склонение среди склонений. Но давление было сном, сон был ночью, ночью не видеть. Раз видеть и смотреть были зрением, следовательно отчасти одним и тем же, и смотрение заставляло его дышать, а он не мог давиться, если не мог дышать — вот почему он должен смотреть.

Что значило, ему нельзя спать.

Хотя смотреть — не видеть. И большие и маленькие частицы не решили собраться им или рассеяться.

Что было двумя склонениями среди склонений. Склонения, наводнившиеся медленно-пламенной железой, которая казалась, как и его зрение, неограниченной.

И если присоединить, как микровзор за капсулой в ту длину синего полуденного пространства, где где-то какой-то облачный синекрапчатый Центр висел, как зафиксированная железа, а затем также подключить к сладкому поливу глаза какого-то тела, питающего Имп Плюса пульсацией своего цвета, сжатого поперек провала зрачка кольцами мышц в клетке, как эксперимент Орбитальной Исследовательской Станции, способной изменить размер.

Разделенный, Имп Плюс в одной расширившейся мембране слышал, как голос, сказавший «Суета», говорит: «Хорошо, что я не собрала сумку». Он выдавил что-то утраченное. И в другой сжатой мембране услышал, с пульсирующим давлением — бомбардирующей сверху донизу его светящуюся голову, как голос произнес: «Но в чем будет преимущество капсулы, способной изменять размер?» Тот же голос, который он тоже почуял, сказавший (и так въедливо, что Имп Плюсу захотелось отдернуть голову, чтобы выбраться из камеры давящей его меловой пыли): «Мозг может сигнализировать о нехватке сахара, но не о нехватке кислорода, поэтому мы будем наблюдать за любым накоплениям СО2 у тебя». Напряженно ждавшиеся слова. Он давился, даже когда у него теперь не было мозга, а вместо этого шея за шеей, без головы и не похожая на шею, которую он однажды был готов спасать.

Или же операция в последний момент обратила план вспять и спасла тело, а не мозг?

Он давился сквозь бархатистые воды глаз, чья притягательная ячейка была утрачена навсегда, — он давился из-за слов голоса Путешествуй по свету налегке. Он давился сквозь последний скрежет размола разрушающихся зубов, заячеенных на оси между валами — в этом было дело. Перемалывающее деление нездорового тела на нездоровое желание: он видел это в окне капсулы, подобно прицельной сетке, которую упустили — он видел, как

НЕЗДОРОВОЕ ТЕЛО

НЕЗДОРОВОЕ ЖЕЛАНИЕ

тает в ясном стекле, и припоминал лишь размол, делящий нездоровое тело нездоровым желанием, включив полный привод по мягкому песку и твердой дороге, чтобы оторваться от наблюдателя в дюнах, тоже включившего повышенную передачу: но прочь зачем? чтобы найти по всем громоздящимся головным болям того тела последних выходных над желанием в постоянной ячейке хотения, отъехав назад к Проекту поименованному «Путешествовать по свету налегке», лишь пока это стало его затаенным желанием над телом, от которого эту желанную затаенность должно отделить.

Обратно к концу выходных, стало быть, к затаенному полю роста, Имп Плюс тогда подавился, словно бы не намеревался, словами накопление СО2. А теперь из-за О, что было вокруг него повсюду. И в нем. Но связанное в брешь.

И сейчас, заново отращенный, но держащийся поодаль от сна, он знал только, что подавится, если не сделает еще одно. Но потом еще одно. Много. Вот в чем дело. Сделай побыстрей, а не то.

И посреди огромной бомбы железы, которая подобно его мультимикровзору казалась безграничной, а поэтому незадействованной, он осознал, что она, к тому же, не как его зрение; поскольку железа не могла иметь фокуса: если не там, где она хотя бы происходила обратным