И так выжидающе уставился на Якова, что в конце концов, вынудил из него вежливое изумление:

— Ты дывы, яка гыдота?

— Значит, мне не показалось тогда, на железнодорожной станции… — пробормотал Эмиль, пытаясь размять дрожащими пальцами сигарету — из собственной же пачки, но предоставленную теперь русским разведчиком с милостью удовлетворения «последней просьбы».

— Как видишь… — после некоторой паузы отозвался Мигель.

Смотреть на брата ему почему-то не хотелось. Как будто это был другой человек. Менее всего похожий на кумира его детства. Того Эмиля, который лучше всех гонял, а нередко и угонял велосипеды из тени маркиз на набережной, и владельцы кафе клялись начинить его костлявую задницу свинцом, как если бы речь шла о настоящем «рэкете». Впрочем, эти обещания не страховали и не возвращали велосипедов, угнанных в портовые проулки Бильбао, где Эмиль не боялся никого, даже самого чёрта — полицмейстера де Сордеса, и дрался так, что никогда не мог выговорить: «Я безутешно раскаиваюсь, сеньор Сордес», — за недостачей передних зубов. Но зато даже босяки с третьего дока не смели предложить ему купить медузу, которую успешно торговали всякому другому мальчишке, который по неосторожности оказывался в их владениях.

Тот Эмиль был каменной стеной и охранной грамотой, позволявшей безнаказанно выиграть в шары целых десять песет у безработных портовых докеров и уйти с выигрышем, с целыми руками, сколько бы их не обещали вырвать и вкрутить в другое место. Уйти, торжествующе звякая мелочью в кармане. Но теперь…

Этот человек в расхристанном полевом мундире гауптштурмфюрера, с затравленно бегающим взглядом и всклокоченными как смоляная пакля волосами, не попадающий дрожащим двуперстием с сигаретой в прыгающие губы…

Нет, это был не Эмиль. Не тот Эмиль, что оставался в порту Бильбао в 39-м: невозмутимый как бронзовое изваяние посреди всеобщей паники, не обращающий ни малейшего внимания на рокот «Юнкерсов» и вой бомб. Эмиль, прикрывающий спину отца от брызг разрывов, кипящих в акватории, словно от осколков…

Мигель так и спросил:

— Где мой брат, Эмиль?

Тот дрогнул так, что смял окурок в пальцах, но понял вопрос сразу. И не стал тратить времени на позу, совершенно неуместную, с его точки зрения.

— Твой брат? — повторил он. — Бесстрашный Эмиль Боске, гроза портовых проулков? — Лицо Эмиля исказила кривая гримаса, довольно слабо напоминавшая скептическую ухмылку.

Он послюнявил обожженные пальцы, а затем зло и невнятно процедил:

— Твой брат умер в руинах «Центуриона». Там, где оборонительная линия примыкает к складам «жирного дельфина» Росе, помнишь это место?

Мигель кивнул.

— …Как только наваррские рекете направили на нас винтовки, — продолжил Эмиль. — Нет, вру, наверное, я умер несколькими минутами позже… — блуждающий взгляд его наконец остановился на лице брата, и в сливово-чёрных глазах Мигель увидел бездну равнодушной тоски. Совершенной пустоты. Когда исчерпано даже отчаяние. Как, наверное, было и тогда, когда…

— Вперёд националистов вела немецкая штурмовая группа под командованием так называемого советника — доктора Курта. Его все звали доктором, и этот «советник», — хмыкнул Эмиль, — не выпускал из рук автомат. Он отлично ориентировался в подземельях «Центуриона», наверное, у него были карты этого предателя, майора Гойкоэчеа. Но там, где укрепления переходили в руины Бильбао, от них не было толку. Сам знаешь, на наших окраинах и курица не найдёт свой курятник. Курт потребовал, чтобы мы с отцом провели их дальше, — кажется, он рассчитывал самостоятельно добраться до правительства Агирре. Очень самонадеянный тип. Я бы даже сказал…

— Что отец? — перебил его Мигель.

Конечно, что за человек этот вездесущий доктор Курт и что о нём мог бы рассказать его адъютант, — это было Мигелю интересно, более чем интересно. Но сейчас перед глазами стоял отец. Простой рыбак, невзрачный и обыкновенный, как рыбья шелуха на его жилистых руках — и простой солдат. Такой, каким и должен быть настоящий солдат. Верный и непреклонный воин…

Чем закончится эта глава в рассказе брата, Мигель знал наперёд.

Он прикрыл глаза ладонью — не мог больше видеть этой бесстыдной пустоты в глазах Эмиля. Нет, не то, что бы он искал в них раскаяние или ожидал увидеть последние минуты отца, вновь оживлённые и пережитые их свидетелем. Но и такого убийственного равнодушия увидеть не ожидал… и видеть не мог.

— Отец? — как-то не сразу даже очнулся Эмиль, поглощенный то ли своим, то ли вовсе собой. Наконец-то застывшее выражение его лица оживила болезненная судорога, но в ней не было ничего, кроме отвращения. Отвращения к смерти вообще. — Его убили почти сразу. Доктор Курт спросил только отца через переводчика, знает ли он, как пройти в обход наших позиций к зданию страховой компании, и даже не стал дожидаться перевода. Сразу понял, что отец посылает его ко всем чертям. А может… — Лицо Эмиля передёрнула следующая гримаса, но теперь странно-злорадная, этакая помесь самоуничижения и ничтожной же гордыни. — Или сразу понял, что с меня толку будет больше, — криво усмехнулся Эмиль. — А я… ты не понимаешь, — покачал он головой, зарыв пальцы в смоляных висках, но уже с отчётливой проседью. — Я согласился, — с некоторым даже вызовом вздёрнул подбородком старший брат.

И после паузы продолжил, истерически повышая тон:

— И согласился не потому, что знал уже, что наше правительство переехало в Сантадер ещё три дня тому. А потому, что просто хотел жить! Просто хотел есть — мы к тому времени уже съели всех крыс в подземелье «Центуриона», я хотел есть, я хотел спать — за три дня я спал всего пару часов и при этом постоянно слышал, как взрываются над головой бомбы и трещит бетон!

— Странно, что он тебе поверил, — снова перебил брата Мигель. Негромко, будто вторя какой-то своей мысли.

Эмиль очнулся и только теперь заметил, что брат слышит его истерическую исповедь, но вряд ли слушает.

— О ком ты? — спросил он раздражённо.

— Об этом докторе Курте, — наконец-то поднял на него взгляд Мигель. — Я так понял, что ты перед ним настолько выслужился, что он забрал тебя с собой в Германию?

— Он не рвался, — хмыкнул Эмиль. — Я упросил его. Проведя наваррцев в тыл наших позиций, я заслужил так много кровников, как будто все, кто полёг у «толстого дельфина», погибли по моей вине, — закончил Эмиль, едва не скрипя зубами.

— Ты их и на меня натравил, между прочим, — равнодушно, будто и впрямь «между прочим», заметил брат, напомнив традиции кровной мести.

У басков они были едва ли гуманнее сицилийских.

— Теперь уже всё равно… — слабым утешением прозвучало в устах Эмиля.

Но всё-таки — не он виноват в том, что их сейчас расстреляют. О чём Эмиль и поспешил напомнить брату: