«Куды там, неугасимая лампада, — хохотнула Оля, когда командир валко, но как-то уж слишком проворно ретировался. Но хохотнула всё ж про себя. — Подумаешь, чудо какое — “Лампочка Ильича”. К нам в деревню электричество ещё при царе провели. Так что теперь, на “лампочку Саныча” молиться?»

Мысль о том, что «пора бы уже и честь знать», разделил и комиссар Руденко.

— Отож бо, — подтвердил он, перехватив командира на полпути к комендатуре. — Бо німці можуть з’явитися, та й карателів, я так думаю, ми більш по лісу розлякали, аніж перебили. Десь поруч вони, у будь яку мить можуть…[61]

— А отчего ж я, по-твоему, село жечь не стал? — фыркнул Беседин. — Только потому, что «не наши методы»? Да не смотри ты так, — перехватил он озабоченный взгляд комиссара в сторону комендатуры. — Не стал бы я села жечь. И впрямь не наши методы.

— Та до біса ті методи! — неожиданно перебил его, морщась как от кислятины, Тарас Иванович. — Я ось що подумав, Хведоровичу: треба татар-поліцаїв відпустити…

— На каких это радостях? — удивился Беседин.

— На политических… — рассеянно отозвался комиссар, думая о чём-то своём.

— Каких таких политических! — возмутился Фёдор Фёдорович. — Забыл, как они тут «особое доверие Гитлера-эфенди» зарабатывали?

— Ось саме тому й треба, — подхватил командира под локоть Руденко. — Щоб цю їх «особливу довіру» й підірвати. Приїде той дохтур Курт, що він побачить: усі німці побиті, а карателі — живі та цілісінькі! Га? Пытаннячко?[62]

— Пытаннячко, — почесав в загривке, согласился Беседин и, решительно поправив папаху на место, погрозил пальцем комиссару: — Ох, и коросты ж вы, политические.

— Вважай, що я недочув, — фыркнул Тарас Иванович в ответ.

— Пашка! — кликнул командир вездесущего своего ординарца. — Пашка! А ну, бегом к Сабаеву! Скажи, командир-ага всех милует на все четыре стороны, но ещё раз поймаем — кирдык! Стой! — тормознул он рванувшего было пацанёнка. Тот споткнулся. — Всех милую, кроме тех, русских, здорового и сутулого такого, — уточнил Беседин, — …что в шпионы к Абверу подрядились. Тех — в расход и сейчас же.

— Так они ж в партизаны просятся? — должно быть, чтоб не бежать после в другой раз, переспросил Колька.

— Единожды предавший…

— Понял, — с готовностью понял Пашка. — А испанцы? — предусмотрительно уточнил он: «А то и впрямь, не набегаешься за каждой командирской мыслью».

— От ледащо… — покачал головой комиссар.

— Не твоего ума дело, — перевёл командир. — С ними особый разговор будет. Раненых немцев оставить, свои подберут, — закончил распоряжения Беседин уже на террасе комендатуры, — …ежели успеют. Нам их тащить некуда и не хрен. Палатки… — перехватил он немой вопрос в глазах рачительного самозваного интенданта деда Михася. — Палатки для леса негодные, больно приметные — их спалить. Склад тоже сжечь, если там ничего путного более не осталось. Машины… машины?

— С ними «Везунок» разбирается.

— Ага… — хмыкнул Беседин. — Везунок. Везунок. Слышь, дядь Михась, не в дружбу, а в службу, пойди, глянь, а? Чтобы Хачариди не намудрил чего? Он же у нас без военной хитрости и подтереться не может.

— А с испанцами чего? — снова сунулся Пашка, видимо, не столько озабоченный, сколько заинтригованный дальнейшей судьбой странных братьев.

И то правда, не каждый день наш диверсант с Большой земли оказывается братом эсэсовского офицера, и они чуть ли не в заговоре, а ещё говорят. Впрочем, и весь отряд вострил уши на винный погреб в скале на подворье Ишбека, где до сих пор тянулось расследование. Долго что-то, однако…

— Куди поперед батька в пекло? — и Пашке, да и всему отряду, пожалуй, в его лице, обрисовал ход следствия Тарас Иванович.

Ближе к морю густо сеяла ледяная морось, от которой, быстро набрав сырости, тяжелела шинель, деревенело замерзшее лицо, и колючие мурашки разбегались за шиворотом. В двадцати шагах уже мало что было видно за серой пеленой водяной пыли.

За углом одного из рыбачьих домишек в старинных дождевых разводах они обнаружили немецкого солдата — судя по галунной обшивке погона, унтер-фельдфебеля, засевшего за старой перевернутой гичкой. Давно не смоленной, побуревшей и с ребрами шпангоутов, виднеющихся в прорехах бортов. Унтер с выражением крайней сосредоточенности на рябом лице целился куда-то из самозарядной винтовки Вальтера G41(W) с оптическим прицелом. Яков присоседился подле, выставив поверх киля свой незатейливый «Маузер» образца 1898 года.

— Ганса не видел? — не оборачиваясь, спросил ротный снайпер, видимо, краем глаза заметив «свой» характерный силуэт каски, но догадавшись по штормовке с серым размытым рисунком, что это не Ганс, ушедший за боеприпасом.

— Нет, — уверенно заявил Войткевич, передёргивая затвор. — Не встречал.

Хотя вполне возможно, что востребованного Ганса они с Новиком таки видели. Прежде чем добраться сюда, где, судя по всему, начинался плацдарм, занятый русским десантом, Новик, пользуясь суматохой и грохотом перестрелки, вспыхнувшей с особой силой, расстрелял в упор расчёт «MG 42». Да и Войткевич «промахнулся» прямо в спину взводного обер-ефрейтора.

Но потом зеленоватую лужу посреди майдана пробороздили два уцелевших «Blitz» с подкреплением и стало ясно, что так отчаянно рисковать больше не стоит — наверняка весть о том, что где-то тут промышляют злодейством русские диверсанты в немецкой форме, разнесётся с телеграфной скоростью. Поэтому ещё двоих шуцманов, буквально подвернувшихся под руку, Войткевич оприходовал вполне в духе и традициях уголовной Одессы — ткнув исподтишка штык-ножом в печень.

Был ли среди них Ганс? Спросить как-то не приходило в голову. Поэтому Яков честно сознался:

— Я твоего Ганса вообще не знаю.

Только теперь унтер-фельдфебель повернул голову в его сторону.

— Подкрепление полевой полиции, — пояснил Яков в ответ на вопросительный взгляд.

— А-а… — протянул немец, из чего стало ясно, что до него ещё не дошли тревожные вести. А раз так, Новик, снявшийся со страховочной позиции, решил уточнить:

— И давно они так? — бесшумно оказался он по другую сторону снайпера.

Унтер-фельдфебель невольно шарахнулся и даже сплюнул, когда увидел ещё одного соратника.