В этой секции не было ни одного взрослого. Возможно, я не была совершенно сама по себе, потому что теперь я была частью группы, но без мамы рядом со мной все было по-другому.

К моему удивлению, я узнала знакомые лица из Томашув-Мазовецки, и мое сердце екнуло: Фрида и Рена стояли у входа, мои двоюродные сестры на пять и шесть лет старше меня. В этот момент я почувствовала себя немного менее одинокой. К несчастью для меня, они пробыли в бараке недолго. Каким-то образом, вскоре после моего приезда их матерям удалось тайком вывезти их из детского лагеря в другую часть лагеря, и я больше не видела их до окончания войны.

Но, по крайней мере, у меня оказался в лагере еще один друг из Томашув-Мазовецки. С Руткой Гринспен мы были практически одного возраста и, по-видимому, она ехала в том же поезде, что привез нас в Освенцим. Это ее отца задушили в вагоне для перевозки скота по дороге из трудового лагеря в Стараховице в Биркенау. Рутка чуть не подпрыгнула, когда я вошла в барак. Я была вне себя от радости, увидев ее, и она тоже была рада меня видеть, мы крепко обнялись. Я не знала, в курсе ли она, что ее отец мертв. То, как он погиб, было настолько ужасно, что я решила оставить свое знание при себе. Я пыталась быть доброй, хотя, надо признаться, не всегда это получалось.

Иногда посреди ночи меня будили приступы голода. Я выскальзывала из своей койки и садилась на корточки на ряд теплых кирпичей, который тянулся по центру барака. Кирпичи излучали тепло от маленькой печки, и мне нравилось чувствовать тепло на своих босых ногах. Оно утешало меня. Когда мне становилось получше, я вставала и как можно тише прогуливалась по кирпичам. Я чувствовала себя высокой и сильной. Я ходила на цыпочках между койками, поднимала руки и растопыривала пальцы, как будто я была ведьмой или чудовищем, накладывая заклинание на детей, которые, как я думала, спали. Это была просто игра, как мне думалось, но позже я узнала, что Рутка тоже часто не спала ночами, и, когда я возвышалась над ней с раскинутыми руками, как нацистский орел, мой силуэт пугал ее настолько, что стал источником ночных кошмаров о лагере Биркенау на протяжении последующих десятилетий.

Были и другие ночи, когда я просыпалась в ошеломлении. Однажды два солдата СС вошли в нашу казарму посреди ночи, когда все остальные дети спали, а я нет. Я с ужасом наблюдала, как они переходили от койки к койке, вглядываясь в детей. Я не могла понять, что они делают и думала, что, возможно, они искали близнецов по поручению Ангела Смерти Йозефа Менгеле, нацистского врача, печально известного своими мучительными медицинскими экспериментами над заключенными. Лаборатория Менгеле находилась недалеко, отделенная от нашего барака всего лишь забором из колючей проволоки.

Дети постарше из нашего барака знали о зверствах, которые творились всего в нескольких ярдах от нас, и истории, которые они нам рассказывали, добавляли к и без того непростой жизни в Биркенау новый липкий слой страха. Мы слышали, что Менгеле был одержим близнецами. Он опускал одного близнеца в кипящую воду, другого — в лед, и сравнивал их реакцию. Менгеле был психопатом, который злоупотреблял своими медицинскими навыками в болезненном стремлении к расовой чистоте. Он проводил ампутации без анестезии. Он вводил в глаза близнецов химические вещества, чтобы посмотреть, сможет ли он изменить их цвет. Менгеле пытался создать идеальный арийский синий цвет для «главной расы» будущего. Один близнец обычно использовался в качестве подопытного кролика, другой — в качестве контрольного. И когда тесты неизбежно проваливались, обоих детей убивали.

Я помню, как дрожала на своей койке, пытаясь убедить себя, что я не привлеку внимания солдат, потому что я не близнец. Тем не менее я лежала там, изнемогая от волнения, боялась, что они услышат стук моего сердца, придут и заберут меня, убьют, разрубят на куски и используют мою печень для кормления солдат на передовой.

Я не утверждаю напрямую, что немцы были каннибалами, но, будучи ребенком в Освенциме, я собственными глазами видела последствия вскрытий: в один особенно странный период времени староста нашего блока водила нас на прогулки по Биркенау. Предположительно, с целью дать нам немного размяться и подышать свежим воздухом, да только место для этого она выбрала отвратительнее не придумаешь. Во время одной такой прогулки я отошла от основной группы и, исполненная любознательности, открыла дверь небольшого деревянного здания. Оно до потолка было забито частями тел, а прямо на меня уставились давно мертвые глаза. В потрясении я сразу же захлопнула дверь и решила: это не имеет ко мне никакого отношения.

Об увиденном я постаралась забыть. Но это зрелище прочно засело в мозгу и неоднократно возвращалось ко мне впоследствии, ввергая меня в ужас. Например, буквально недавно, в декабре 2021 года, всецело погрузившись в работу над этой книгой, я задумалась над злобными экспериментами Менгеле и совсем не смогла спать в течение нескольких ночей.

Как и большинство выживших в Освенциме, я считаю, что Менгеле не должен был избежать послевоенного правосудия, но ему удалось ускользнуть от следователей союзников и в конце концов перебраться в Южную Америку. Есть информация, что он умер от сердечного приступа недалеко от Сан-Паулу в Бразилии в 1979 году. Наше столь долгое существование в непосредственной близости от чудовища Менгеле требовало предохранительного клапана: и им служил юмор. Некоторые из старших детей в моем бараке особенно отвратительно подшучивали над младшими:

— Я только что видел твою мать.

— Нет, не видел. Я не видел ее с тех пор, как мы сюда приехали. Так как же ты мог ее увидеть?

— А ты хотел бы ее увидеть?

— Конечно, хотел бы.

— Видишь этот дым, идущий из трубы? Она там. Вон она вылетает из дымохода.

Такой черный юмор служил защитным механизмом, с его помощью мы пытались отогнать страх, которым мучились все поголовно. Мы все чувствовали себя уязвимыми и одинокими без наших родителей. Тем не менее в «Киндерлагере» царило чувство товарищества. Мы были связаны друг с другом всеобщим бедственным положением. Вместе с тем я знала, что в конечном счете могу рассчитывать только на себя.

Сегодня, почти восемьдесят лет спустя, я иногда испытываю подобное чувство одиночества. Даже будучи в месте большого скопления людей, я каждый раз чувствую отсутствие своей семьи — некую фантомную боль, как будто часть меня ампутировали. Это ощущение возникает даже тогда, когда