минут пятнадцать. Затем, как раз перед тем как добрались до железнодорожного полотна, мы повернули направо и оказались рядом с длинным одноэтажным Т-образным зданием с покатыми крышами. Оно напоминало большой общественный зал, если не считать нелепой пристройки сбоку с приземистой кирпичной трубой, из которой беспрестанно шел дурно пахнущий дым. Тепло согревшего нас изнутри завтрака постепенно улетучивалось. Мы замерзли, особенно те, у кого не было обуви.

— Спускайтесь по ступенькам, — приказал солдат в форме СС.

Мы сделали, как нам сказали, и вошли в пустую бетонную комнату с серыми стенами. Вдоль стен тянулись крючки для одежды. Какое это было зловещее и страшное место. Оказалось, здесь была прихожая газовой камеры в Крематории III.

— Развесьте свою одежду так, чтобы вы точно знали, где она находится, когда выйдете. Сейчас будете мыться.

Бетонные стены усиливали резкие перепады температур. Я разделась и сразу же начала дрожать. Редко когда еще мне было так холодно. Я встала на цыпочки, развесила одежду и аккуратно поставила под нее туфли. Я посмотрела вниз, пытаясь найти на полу какие-нибудь ориентиры, по которым я узнала бы потом свои вещи. Затем я посмотрела налево и направо, чтобы определить, какие дети были по обе стороны от меня, когда мы выйдем из душа. При этом меня не покидало предчувствие, что мы наверняка никуда отсюда не выйдем. И все же охранники до последнего сохраняли иллюзию, что мы будем в порядке. Некоторые из старших детей рыдали. Некоторые тихо. Другие — вполне эмоционально. Шум нарушал стремление немцев к порядку, и они не раз приказывали нам заткнуться.

Охранники раздавали рваные, изношенные полотенца, подкрепляя впечатление, что мы были в этом подземелье только для того, чтобы принять душ. Трюк с полотенцами не успокоил тех, кто постарше. Мне дали маленькую оранжевую тряпку, которую я обернула вокруг себя, заткнув ее под мышками. На мгновение мне стало теплее, но вскоре меня снова начала бить дрожь. Эхо хнычущих детей, замерзших, напуганных, наполнило комнату. Некоторых охватило всеобщее чувство обреченности, оно было физически ощутимо в комнате. Не меня. Я стояла тихо, не плакала. Я смирилась со своей судьбой. Что бы меня ни ждало. Только бы перестало быть так холодно.

Мы все сбились в кучу в бетонной комнате ожидания, в нескольких метрах от дверей в «душевые». Мне не было страшно, я не скучала по своим родителям. Я знала, что что-то подобное произойдет, каким бы ни был конец, смерть неизбежна. Завернувшись в наши тонкие полотенца, замерзая, дрожа и трясясь, мы прижимались друг к другу, чтобы согреться. Мы смотрели и слушали, как в дальнем конце комнаты охранники в форме СС с планшетами лаяли друг на друга. Они, казалось, были сбиты с толку. Обычно немецкие операции проходили как часы, но в это морозное утро механика нацистской военной машины, похоже, дала сбой.

Мы ждали и ждали. Напряжение было невыносимым. Это хныканье действовало на нервы немцам, они постоянно кричали на нас, чтобы мы замолчали. Мы стояли, завернувшись в полотенца, несколько часов. Внезапно резкая команда прекратило пытку.

— Raus, raus![13]

Нам было приказано как можно быстрее одеться и вернуться в наш барак.

— Это не тот блок, — услышала я чей-то голос. — Этих мы возьмем в другой раз.

Мы гуськом вышли из зала ожидания, поднялись по лестнице и направились обратно к лагерю, снова в сопровождении двух охранников СС. На этот раз женский лагерь был слева от нас. Те же изможденные женщины, которые видели, как мы проходили мимо, снова прижались к забору из колючей проволоки. Однако на этот раз их голоса были полны облегчения и изумления.

— Тола, что случилось? Расскажи мне, что случилось? — закричала мама. И снова я не смогла разглядеть ее в толпе.

— Они ошиблись блоком!!! — крикнула я в ответ. — Они собираются забрать нас в другой раз!

В моем юном возрасте происходящее казалось мне нормальным и будничным.

В историю Холокоста мало вписано имен тех счастливчиков, единиц из миллионов людей, попавших в газовые камеры в Польше: Освенцим, Майданек, Хелмно, Треблинка, Белжец, Собибор, которые каким-то чудесным образом пережили этот опыт. Наша группа из пятидесяти детей, вероятно, была самой многочисленной из тех, кто дожил до того, чтобы рассказать эту историю.

Я всегда думала, что мое спасение — это чудо Холокоста. По сей день я не знаю, были ли мы спасены, потому что, как я думала в то время, произошла путаница в том, какие именно дети предназначались для уничтожения. Но если мы действительно были последними детьми в Биркенау, как могли эсэсовцы планировать какую-то другую, еще одну группу, более подходящую для отравления газом?

В ходе исследований для этой книги всплыла еще одна версия. Если наше попадание в газовую камеру выпало на 2 ноября 1944 года или позже, вполне возможно, что нас спас сам Генрих Гиммлер, второй после фюрера человек в Третьем рейхе и один из проектировщиков «Окончательного решения». Именно в этот день Гиммлер постановил, что больше не должно быть отравлений газом с использованием «Циклона Б» на основе цианида. Его приказ бросил вызов Гитлеру, который настаивал на том, чтобы уничтожение евреев продолжалось до тех пор, пока задача не будет выполнена полностью.

Одним из катализаторов решения Гиммлера стало признание того, что союзники к тому времени были осведомлены о масштабах геноцида, совершаемого нацистами. Поворотный момент произошел в конце июля 1944 года, когда в результате молниеносной атаки советская Красная армия захватила лагерь уничтожения Майданек, расположенный в 350 километрах к северо-востоку от Освенцима. Русские захватили это место в его первозданном виде, прежде чем у немцев появился шанс уничтожить газовые камеры и другую инфраструктуру. Полученные доказательства нацистских военных преступлений были неоспоримы.

Главными свидетелями были простые рабочие, так называемые Sonderkommandos, преимущественно евреи, чья функция состояла в том, чтобы выполнять самые отвратительные задачи, уберегая нацистов от дальнейшего марания своих по плечи окровавленных рук. Немцы пытались превратить зондеркоманды в своих сообщников, заставляли их вести своих собратьев-евреев в газовые камеры, зачастую вести на смерть своих собственных друзей и родственников. Затем, после того как цианид сделал свое дело, они должны были убрать трупы и погрузить их в крематорий. А если крематории были переполнены, именно они сжигали трупы в открытых ямах.

Члены зондеркоманды, по сути, были ходячими мертвецами. Они знали слишком много. Они видели все, что делали нацисты. В случае если правосудие когда-нибудь восторжествует, они представляли угрозу для немцев как потенциальные свидетели. Выполнение заданий, которые немцы не хотели брать на себя, продлевало жизнь зондеркоманде на несколько месяцев,