Редкий иностранец умеет убедительно ругаться по-английски, но Черны был исключением. Ольдржих учился в Ньюкасле (получил стипендию во время Пражской весны) — там, наверное, и овладел этим искусством. Из Ньюкасла Черны вернулся в Чехию, снова оказавшуюся под пятой России, и днем переводил детские книжки, а по ночам писал анонимные диссидентские сочинения.

— Они за немцами шпионили! — он, кажется, до сих пор не мог в это поверить. — В тысяча девятьсот, суки, девяносто третьем! Они ходили по улицам с дубинками, высматривали священников и прочих антипартийных элементов, чтоб навалять им как следует! Я им говорил: «Слушайте, мы таким больше не занимаемся. У нас, мать вашу, демократия!»

Черны выражал свои эмоции бурно, как человек, наконец получивший свободу, и имел на то полное право. Он был антикоммунистом по натуре и по происхождению. В годы войны нацисты отправили отца Черны, бойца чешского Сопротивления, в Бухенвальд, а после коммунисты засадили его еще на двадцать лет за государственную измену. Черны рассказывал, что одно из первых его детских воспоминаний — как какие-то громилы привезли из тюрьмы гроб с телом отца и бросили на пороге их дома.

Неудивительно поэтому, что Черны, писатель, драматург и переводчик с ученой степенью по английской литературе, всю жизнь боролся против тирании государства и что его неоднократно возили на допросы в КГБ и чешскую разведку, которая, не сумев его завербовать, решила наказать.

Любопытная история: Черны, заявлявший, что просто не способен возглавить шпионов Чехии после ее отделения от Словакии, поскольку не имеет ни малейшей подготовки, тем не менее проработал начальником разведки пять лет и с почетом ушел в отставку, затем руководил правозащитной организацией, созданной его другом Гавелом, и наконец сам основал научно-исследовательский центр по проблемам безопасности, который существует уже пятнадцать лет и спустя три года после смерти Ольдржиха по-прежнему процветает.

* * *

Вскоре после смерти Черны я встретил в Лондоне, на частном обеде у чешского посла, Вацлава Гавела. Он выглядел усталым и очень больным, сидел в сторонке и почти ничего не говорил. Те, кто хорошо знал Гавела, понимали, что лучше его не трогать. Робея, я подошел к нему, заговорил о Черны. Сказал, что мы с ним когда-то хорошо провели время в Праге. Лицо Гавела вдруг просветлело.

— Повезло вам, — сказал он, а потом некоторое время молча улыбался.

Я слышал об Иссе Костоеве прежде, а те, кому меньше пятидесяти, может, и не слышали. Исса был офицером советской милиции, руководил отделом по особо важным преступлениям и в 1990-м искусно вытянул признание у серийного убийцы Андрея Чикатило, украинского инженера, на совести которого было 53 жертвы. Сейчас неутомимый и прямолинейный Костоев — член российского парламента и добивается большего уважения к народам Северного Кавказа и соблюдения их гражданских прав, особенно прав своих соотечественников-ингушей, ведь об их судьбе, считает Костоев, миру ничего не известно.

Исса едва родился, когда Сталин объявил всех чеченцев и ингушей преступниками, обвинив в пособничестве немецким захватчикам — разумеется, безосновательно. Целый ингушский народ, мать Иссы в том числе, депортировали в Казахстан, фактически в ссылку. Одно из самых ранних воспоминаний Иссы — как русские верховые конвоиры стегали его мать хлыстами за то, что она собирала зерна пшеницы. Ингуши, мрачно говорит Исса, ненавидят всех захватчиков одинаково. После смерти Сталина ингушам скрепя сердце позволили вернуться на родину, но оказалось, что их дома заняты — отданы осетинам, христианам-захватчикам из южных горных областей, бывшим приспешникам Сталина. Но больше всего Иссу возмущает расовая дискриминация — неприязненное отношение среднего русского человека к кавказцам.

— Я русский ниггер, — утверждает Костоев и со злостью дергает себя за восточный нос, потом за уши. — В Москве меня в любой момент могут арестовать только потому, что я такой!

Тут же, без всяких объяснений он использует другое сравнение — заявляет, что ингуши — российские палестинцы:

— Они выгнали нас из наших городов и деревень, а потом возненавидели за то, что мы выжили.

Костоев говорит: могу собрать ребят и отвезти вас в Ингушетию, почему бы и нет. Спонтанное приглашение, но, сразу ясно, от всего сердца. Вместе полюбуемся тамошними красотами, пообщаемся с ингушами, и вы сможете обо всем составить свое мнение. Голова у меня идет кругом, но я отвечаю, что почту за честь, что мне это доставит большое удовольствие, и мы уже жмем друг другу руки. На дворе 1993 год.

* * *

У каждого талантливого следователя свой подход, у каждого есть черта характера, которую он научился использовать как орудие убеждения. Одни убеждают мягко, они — само благоразумие, другие стараются запугать или вывести из равновесия, третьи — взять искренностью и обаянием. А большой, суровый и безутешный Исса Костоев с первой же минуты знакомства внушал желание чем-нибудь его порадовать. Казалось, что ни говори, что ни делай, невозможно развеять неизбывную грусть, сквозящую в доброй, постаревшей улыбке Костоева.

— А Чикатило? — спрашиваю я. — Как вы его раскрыли?

Тяжелые веки Костоева опускаются, он прикрывает глаза и еле слышно вздыхает.

— Мне помогло его зловонное дыхание, — говорит Костоев и после глубокой затяжки добавляет: — Чикатило съедал гениталии своих жертв. Со временем это сказалось на его пищеварении.

Трещит рация. Мы сидим, наклонившись друг к другу, в комнате на верхнем этаже обветшалого московского здания — здесь все время сумрак, потому что занавески задернуты. Стук в дверь, входят вооруженные мужчины, обмениваются с Костоевым парой слов, уходят. Милиция? Или ингушские патриоты? Где мы — в офисе или на конспиративной квартире? Исса прав: я и в самом деле среди изгнанников. Строгая девушка, которую мне представили коротко: «прокурор», похожа на женщин-бойцов из отрядов Салаха Тамари в Сайде или Бейруте. Скрипучий ксерокс, древняя пишущая машинка, недоеденные бутерброды, переполненные пепельницы и банки с теплой кока-колой — непременные атрибуты зыбкого быта палестинских повстанцев. Как и огромный пистолет, что Костоев носит сзади за ремнем, уперев дулом в крестец, а иногда, для удобства, впереди — дулом в пах.

Ингуши привлекли меня отчасти потому, что на Западе (прав был Костоев) о них, похоже, и впрямь никто не слышал, мой литературный агент в США даже спросил, не выдумал ли я этих ингушей. Но главным образом они привлекли меня по другой причине: путешествуя, я заинтересовался судьбами зависимых народов после окончания холодной войны. Этот самый интерес привел меня в Кению, потом в Конго, Гонконг, Панаму. В начале девяностых будущее мусульманских республик Северного Кавказа все еще было под вопросом. Холодная война закончилась, а сохраняются ли «сферы интересов»? Россия освободилась от оков большевизма, а ее южные колонии, возможно, теперь желают освободиться от России? И если так, возобновится ли извечная война между ними и русским медведем?