Петр ожидал, что любопытная челядь не преминет сунуть нос в бумагу.

Примерно через полчаса поспешно подошел лакей и позвал Ломоносова с собой. К этому времени пришлый человек успел промерзнуть и истоптал снег на том месте, где стоял, непрерывно переступая с ноги на ногу.

С наслаждением Петр вошел в тепло хорошо натопленного особняка. Его провели прямо в хозяйские комнаты.

Елена Оленина, вторая жена сенатора, была молодо выглядевшей красивой русоволосой женщиной лет тридцати. У нее было овальное бледное лицо и зеленые глаза. Она сидела в кресле и при виде вошедшего на ее лице выразилось нетерпение, сменившееся разочарованием и даже отвращением при виде неприглядной физиономии вошедшего.

— Кто вы такой? — спросила она.

— Так, Алексей Окладников, мещанин псковской, конюший господина Каслене был.

При звуке этого голоса Елена слегка переменилась в лице.

— Иван, можешь идти! — обратилась она к лакею. Тот вышел, слегка удивленный, чем мог столь отталкивающий тип заинтересовать хозяйку. Между тем она просто перевела на русский язык французскую фамилию рекомендателя и получила фамилию: «Ломоносов».

— Итак, это вы? — негромко спросила женщина Петра.

Тот молча склонил голову.

— Чем вызван этот маскарад? Разве между нами не кончено?

— Я пришел, чтобы просить у вас помощи. Меня преследуют, мои друзья схвачены. Я должен оставаться в Петербурге, чтобы попытаться помочь им.

— Значит, эта стрельба на Сенатской с вами связана? Это мятеж?

— Нет, но нас наверняка так ославят. Мы пытались отстоять для Константина русский престол, но были разбиты…

— Мне, впрочем, все равно. Но вы можете подвести мужа. У нас бывает весь Петербург!

— Я прошу места на конюшне, и этого с меня достанет.

Женщина задумалась. Некоторые женщины, порвав с возлюбленным, тут же наполняются холодом и враждебностью к бывшему предмету страсти. Другие же и спустя десятилетия сохраняют добрые чувства к старому сердечному другу. Елена Оленина, носившая тогда другую фамилию, была близка с Петром до великой войны. Именно с нею был связан проступок, приведший его из гвардейской кавалерии в армейскую пехоту. А его любовь — вышла замуж за блестящего сенатора старше ее в три раза…

Прошло десять лет, но, даже не видя его настоящего лица, она вспомнила свое чувство к нему.

— Хорошо. Только не подведите мужа.

Она позвонила в колокольчик:

— Иван! Отведите Алексея на кухню покормить, и приставьте его к нашим лошадям. Ночует пускай на конюшне.

Иван, имевший долю с кучерами в разворовывании фуража, с неудовольствием взглянул на чужака, но против хозяйкиной воли возразить не посмел.

Перед крепостными аборигенами конюшни новичок предстал человеком скромным, несмотря на свой рост и вид. Тот же, кто решил было жестоко пошутить над ним, сразу лишился двух зубов и преисполнился уважения к степенному мастеру конного дела. Пока полиция и филеры по всему Петербургу ловили участников «мятежа», один из активнейших из них находился в получасе хода от Зимнего дворца.

Вернувшись в Зимний, Николай первым делом обнял жену и сына.

— Все в порядке, милая, — сказал он Александре Федоровне. Затем он вынес сына, одетого в саперный мундирчик, к саперам и поднял над головой под громовое: «Ура!»

После этого он вернулся во дворец и, поднявшись в покои Марии Федоровны, сказал почтительно:

— Ну что, матушка, я победил. Побил всех ваших конфидиентов. Не ваш ли сей перстенек? — Он положил на инкрустированный столик кольцо с портретом покойного государя. — Это с пальца покойного Милорадовича сняли и мне поднесли.

— Вы будете великим государем, сын мой, — сказала вдовствующая императрица, пристально глядя на Николая. — Таким же, каким был Петр Жестокий.

— Спасибо, матушка. — Новый император поцеловал ее руку и вышел.

Встретив генерала Евгения Вюртембергского, он бросил ему:

— Ну, и чего стоят разговоры о либерализме, кузен, если за ними нет пушек? — Дал он понять, что в курсе генеральского интереса к тем, кто был нынче разбит на площади.

Вскоре начали приводить пленных: одним из первых Шепина-Ростовского в изорванном парадном мундире. Потом Михаила Бестужева, Александра Сутгофа, взятого еще днем Якубовича, нескольких гвардейских мичманов. Потом доставили схваченного у себя на квартире Рылеева (он не стал скрываться).

Со связанными руками их приводили в кабинет Николая, перед которым стоял караул саперов. Здесь их допрашивал сам хозяин кабинета, а генерал Толь записывал, сидя за туалетным столиком. Потом их передавали для более подробного расспроса генералу Василию Левашову, после чего отправляли в крепость.

Статс-секретарь министерства Карл Васильевич Нессельроде, крючконосый коротышка, угрожая вторжением в австрийское посольство, выковырял князя Трубецкого у графа Лебцельтерна.

Сделав перерыв в допросах, Николай вызвал к себе Сперанского и спросил его с армейской непосредственностью:

— Как вы думаете, с точки зрения государственных интересов, как все-таки будет лучше поступить — расстрелять всех мятежников, или все-таки повесить? С одной стороны, они офицеры. А с другой — все-таки мятежники.

— Думаю, что лучше всего судить их, каждого по его вине — одних повесить, других отправить в Сибирь, а иных и простить: так вы разделите их и составите о себе мнение человечности в глазах публики, — ответил умудренный жизнью законник.

— Вы правы, черт возьми, — судить — это не приходило мне в голову!

Всего в этот день было взято полтора десятка офицеров, но на основании полученных сведений маховик следствия о заговоре начал раскручиваться. Для этой цели был создан Тайный следственный комитет под началом самого императора, в который вошли его младший брат Михаил, генерал фельдцехмейстер, военный министр Александр Иванович Татишев и генерал-адъютанты Павел Голенищев-Кутузов (вскоре назначенный столичным генерал-губернатором), Александр Бенкендорф, Василий Левашов и министр просвещения, бывший обер-прокурор, действительный тайный советник князь Александр Николаевич Голицин.

Впоследствии в комитет добавили генералов Алексея Потапова и вернувшегося в столицу Александра Чернышева, а также начальника Главного штаба Павла Ивановича Дибича. Правителем дел (секретарем) был назначен старательный и неглупый чиновник для особых поручений при военном министре Александр Дмитриевич Боровков. Впоследствии, однако, его отодвинул в тень укрепившийся на первой роли усердный флигель-адъютант, императорское око, полковник Владимир Адлерберг.

Вечером смертельно уставший Николай свалился в ботфортах на диван прямо у себя в кабинете и смежил веки. Перед его глазами беспрерывно передвигались дивизии и корпуса, звучали громовые команды и возгласы славы. Он смотрел на это зрелище откуда-то сверху, словно с горы, находясь как будто между небом и землей, как полубог.