А он уже рассказывает мне о своих родителях, отвечая на мой же вопрос, который я сама успела забыть.

— Мама работала в банке, и у нее намечалась хорошая карьера. Но когда я родился, она решила, что должна остаться со мной дома.

— И на этом все кончилось, — угадываю я.

Про себя добавляю, что история эта слишком типична, чтобы вызвать сочувствие. Как говорится головой надо было думать…

Леннарт смотрит на меня, как на тяжелобольную, и неожиданно возражает:

— Наоборот. С этого все только началось.

— В том смысле, что дети и кухня стали главным смыслом ее существования? Очень вкусно! — хвалю я голубцы, обращаясь к Уле.

Она кивает и улыбается. Дело ее жизни получило одобрение иностранки…

Но ее сыну опять удается удивить меня:

— Нет. Я о карьере.

Маргит прищуривается, услышав знакомое слово. Похоже, для нее это тоже болезненная тема. С двумя-то даунами… Она ловит скатившегося сверху старшего мальчика за руку, проверяет его футболку — не сырая ли? Пальцами встрепав слипшиеся волосы, Маргит целует его горячую даже на вид щеку и отпускает. Потом проделывает то же самое с младшим. Наверное, она поступила бы точно так же и не будь здесь меня, но почему-то кажется, что ей хотелось что-то продемонстрировать именно мне. Что именно? Какое это счастье — целовать потных мальчиков?

Схватив со стола по куску, я даже не успеваю заметить чего, они снова убегают наверх, безбожно топая по лестнице. Леннарт между тем рассказывает, поглощая свои голубцы:

— Когда мама перестала ходить на службу, то занялась своим садом. Я тебе потом покажу… Я спал в коляске, а она сооружала всякие чудеса. У нее так хорошо получилось его обустроить, что кое-кто из соседей обратился к ней за помощью. Потом стали звонить совсем незнакомые люди.

— Так у нее ландшафтный бизнес?

Я в первый раз смотрю на Улу с уважением. Она больше не кажется мне той простоватой домохозяйкой, какую я в ней увидела, когда переступила порог их дома. Теперь в ее взгляде явственно различаются особая цепкость и отрепетированная улыбчивость, свойственные бизнес-леди.

Леннарт кивает:

— И очень успешный. Она заработала уже за первый год больше, чем за пять лет в банке. Теперь у мамы целая сеть… как это?

— Подразделений?

— Да. По всей стране. Почему ты так смотришь? Ты мне не веришь?

— Это неожиданно, — признаю я.

В его усмешке неприкрытая язвительность:

— А ты считаешь, если у женщины есть дети, то она ни на что больше не годится?

— Да нет, конечно… У многих известных и в бизнесе, и в политике женщин есть дети. Даже в искусстве… Хотя, признаться, я не понимаю, зачем они так издеваются над собой? Жизнь в постоянном стрессе…

В его взгляде опять проступает что-то докторское:

— А ты не думала, что дети могут… Ну, как? Радость?

— Радовать? Ножками-попками умилять? Конечно. Мне и самой нравится смотреть на младенцев. Пару минут. И лучше на картинах Леонардо… А с утра до вечера слушать их вопли, уклоняться от «летающих тарелок» и при этом остаться в своем уме…

Я развожу руками и опять ловлю на себе взгляд Маргит, выражение которого никак не могу разгадать.

— Меня не оставляет ощущение, что твоя сестра видит во мне агента КГБ, — говорю я, улыбаясь ей во весь рот.

Не выдавая меня, Леннарт не смотрит на нее, но признается:

— Она нашла информацию о твоем последнем романе. Там говорится, что в России ты — главная childfree.

Произнес ли он это слово специально, или просто не придал значения тому, что Маргит легко догадается, о чем речь, но она так и дернулась всем телом, будто брат наотмашь ударил ее хлыстом. И у нее вырвалось что-то резкое, грубое даже по звучанию, губы искривились так, словно Маргит только что плюнула мне в лицо.

Леннарт вздрагивает и хватает меня за руку — несколько демонстративно, но я все равно рада тому, что он на глазах у всех встал на мою защиту. Ведь и Свен, и Ула тоже расслышали реплику дочери, и ахнули в голос, потом опять заговорили разом, явно пытаясь пристыдить ее и образумить.

— Мне пора уходить, — говорю я спокойно.

Оставаться среди людей, которые видят во мне чудовище, немыслимо. Я вырываю у Леннарта свою руку и встаю. Используя небогатый запас английских слов, которые они должны понять, благодарю Улу со Свеном и прощаюсь. На Маргит я смотреть избегаю. Не потому, что считаю себя поверженной ею на обе лопатки, но хамить человеку на его же территории я не привыкла. Да и стоит ли убеждать лишенного разума в его убогости?

Я оказываюсь у выхода так быстро, что никто не успевает проводить меня. Уже открыв дверь, я замечаю свесившихся через перила лестницы мальчишек и говорю, глядя в их любопытные физиономии:

— Все из-за вас, паршивцы мелкие!

Они переглядываются и фыркают. Наверное, наш великий и могучий кажется им смешным…

В Старом городе тихо и лунно, маленькие, картинные домики кажутся игрушечными, будто я попала в кукольный мир. И хочется идти на цыпочках, чтобы не спугнуть Оле-Лукойе, который, наверное, уже отправился раскрывать над спящими детьми свои разноцветные зонтики. В детстве меня смущал этот персонаж, я никак не могла понять, почему старичок носит женское имя. Мне чудилось в нем какое-то уродство, и я просила маму не читать мне о нем. Но она зачем-то навязывала мне эту сказку, возможно, запугивала, чтобы я вела себя днем хорошо, а то вместо веселых снов получу темную пустоту.

Сейчас темнота меня не пугает, тем более и темнотой в полном смысле ее не назовешь. Загадочно светятся фонари, во многих окнах еще горит свет, притягивая взгляд, и я, немного стыдясь этого, заглядываю внутрь домиков. Что за болезненная тяга узнать, как живут другие люди? Что за судьбы сплелись за этими сахарными стенами?

Но ни одного человека я почему-то не вижу внутри, словно эти дома построены для того, чтобы в них жили стулья, столы, диваны… Город, созданный для вещей, что я делаю на твоих улицах?

К моему удивлению, Леннарт отправляется за мной следом. Он плетется позади, как побитый пес, который боится приблизиться, чтобы снова не получить пинка. Через квартал я не выдерживаю свербящего между лопаток взгляда и зову:

— Ну, иди сюда.

У него такие несчастные глаза, что я, как маленькому, сжимаю обе щеки и говорю, чуть касаясь его губ:

— Ты не виноват. Людская нетерпимость! С этим приходится мириться. Слишком многие не могут смириться с тем, что кто-то живет иначе. Собственно, все конфликты на земле — и глобальные, и семейные — из-за этого и происходят… Каждый считает себя вправе навязать другому свой образ жизни и мыслей, свою веру.

— Ты об Америке? — удивляет он меня. — Я слышал речь вашего президента…