Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Безусловно, он был прав. Он имел крутую яхту и здоровенные яйца. А крутизна яхты и размер яиц являются главными подтверждениями правоты, разве не так?
Он захотел показать нам свое судно. И свои яйца тоже, разумеется, хотя он и не озвучил эту часть предложения. В ответ я сказал, что мы очень устали, много времени проведя на воде, что завтра рано утром мы выезжаем в Брум и вообще мы очень далеки от мореходства.
— Неправда, — возразила Ванесса. — Мы не так уж далеки от мореходства, верно, мама?
Она вгляделась в лицо Поппи, пытаясь определить, достаточно ли та трезва для продолжения банкета.
— Я полжизни провела на яхтах, — молвила Поппи вполне отчетливо, хотя перед каждым словом ей приходилось делать маленькую паузу.
— Тем более вам будет интересно взглянуть на мою, — сказал де Вульф, переводя взгляд с одной на другую.
Он победил в споре «кино против книг» — то есть «реализм против сантиментов» или «успех против неудачи» — и теперь собирался получить награду в лице моих женщин.
— Может, не стоит? — засомневалась Поппи.
— Почему бы и не взглянуть, — сказала Ванесса. — Ты с нами, Гвидо?
— О, не заставляйте его, — сказал де Вульф. — По себе знаю, как это тягостно, когда тебе показывают то, что ты совсем не хочешь видеть.
— Присоединяйся, — позвала меня Поппи каким-то заговорщицким полушепотом, словно это был наш с нею общий секрет.
— Будет лучше, если ты подождешь нас на берегу, — сказала Ванесса.
И я остался на берегу. Почему? Потому, что был романистом в эпоху гибели этого жанра и должен был до дна испить чашу унижений.
Я помахал им с террасы. Поппи обернулась и помахала в ответ. Даже послала воздушный поцелуй — в ней всегда было не меньше от озорной школьницы, чем от почтенной матроны. Обернувшись в другой раз, она приложила руку ко лбу, изображая сильнейшее потрясение, и произнесла одними губами что-то вроде: «Я вижу его набалдашник». И я понял, что Ванессе этим вечером придется с ней помучиться.
Ванесса не оборачивалась и наверняка была на меня зла. Всякий раз, когда ее мама перебирала лишку, в этом был виноват я. Да и моя недавняя капитуляция перед цинично разглагольствующим де Вульфом подлила масла в огонь. Я должен был жестче спорить и решительнее воспротивиться посещению яхты, защищая свой статус мужа, зятя и литератора. Ванесса не любила мои вспышки агрессивности, в такие минуты называя меня «бешеным быком», но еще меньше она любила мои проявления слабости, на сей раз употребляя термин «жалкий червяк». И я в обоих случаях был с ней согласен.
С террасы я наблюдал, как Дирк де Вульф в своих неприлично встопорщенных шортах занял позицию между моими женщинами, взяв их под руки, после чего они прошагали по деревянному пирсу (стук каблуков по доскам, покачивание бедер) к причаленной шлюпке, и огни яхты как будто вспыхнули ярче прежнего в самый момент их отплытия.
Так бешеный бык или жалкий червяк? Второй вариант однозначно.
Ванесса не позволила мне взять в эту поездку свой рабочий блокнот. Но ручка всегда была при мне, и даже Ванесса не могла лишить меня этого символа писательского труда. Я подозвал официанта — обгоревшего до красноты парня в коротких штанах из материала, подозрительно напоминающего солому, — и попросил принести мне что-нибудь, на чем можно писать.
Моя просьба его озадачила.
— Что-то вроде подкладки под стакан?
— Нет, что-то вроде листка бумаги.
Принесенные им чистые листки я положил на стол перед собой и задумался. Возможно ли, что я сходил с ума? Литераторские помешательства давно уже вышли из моды — а в Австралии они никогда и не были в моде, — однако несколько недель, проведенных на этом континенте, показались мне какими-то нездорово сумбурными. Что я вообще здесь делал? Зачем я в Аделаиде читал вслух самые непристойные и гротескные пассажи из своих книг добропорядочной австралийской публике, послушно внимавшей каждому слову? Разочаровать австралийских любителей литературы было невозможно никоим образом. Они послушно внимали всему, даже молчанию — ты мог целый час молча просидеть перед полным залом, свесив брюхо между колен, и в конце этого часа зал устраивал тебе овацию. По статистике, Австралия занимает второе место в мире по числу читателей на душу населения, уступая только Финляндии (интересно, каким образом они производили подсчеты?). Филиппа по этому показателю ставила Новую Зеландию вровень с Австралией. А что я вытворял с Филиппой? Следуя своим обычным посткоитальным перепадам настроений, я в течение следующей недели ее ретроспективно ненавидел, а затем переключился на ретроспективную влюбленность. Ванесса учуяла след Филиппы и, хотя я все отрицал, теперь мстила мне с Дирком де Вульфом, а может быть, еще и с Тимом. Вот только как она это делала: отдавшись им сама или отдав им свою маму? Ванесса поднаторела в искусстве причинять мне боль и могла измыслить самые изощренные комбинации. Но втягивать в эти комбинации Поппи имело смысл только в том случае, если Ванесса знала о моих истинных чувствах к ее матери. Знала ли она? И была ли готова ради этого подложить ее в койку Дирка де Вульфа, как жертвенную девственницу в уборе из цветов, и позволить ему снимать происходящее на камеру, пока я сижу тут, «сочиняя губами» черт знает что?
Моя ручка зависла над бумагой. Напиши книгу. Напиши об этом книгу. «Свихнувшийся в Манки-Миа». Сюжет не нужен — плевать на сюжет! — де Вульф был прав: не нужны ни действие, ни интрига, достаточно будет одной боли, перекатывающейся в черепной коробке, как гладкие дельфиньи тела под днищем утлой лодочки. «Для этого хватит съехавшей набекрень крыши, — писал Генри Миллер о предпосылках сочинительства. — Сюжеты и характеры всем уже приелись. Сюжеты и характеры — это еще не жизнь».
А что, если жизнь приелась им тоже?
Однако я делал ставку на жизнь, сходя с ума по собственной теще, до бедра которой я только недавно впервые дотронулся после двадцати лет мечтаний, а теперь она позволяла какому-то киношнику-садомазохисту и его аквамариновому лакею запускать руки и все прочее в святая святых, пока звезды с неба падали в океан, охваченные изумлением, стыдом и экстазом.
Генри Миллер, будучи демоном по своей сути, однажды описал звук, который издают половые губы, когда ты раздвигаешь пальцами их лепестки: «Сквиш-сквиш…» Он охарактеризовал этот звук как «липкий, влажный и едва слышный».
Сквиш-сквиш…
Господи, помоги мне сегодня зафиксировать все это на бумаге. И сделай так, чтобы небесная музыка половых губ прорвалась в печать мимо Флоры Макбет.
И еще: подари мне минуту покоя, чтобы как следует расслышать эту музыку.
Сквиш-сквиш…
Какие только вещи не приходится терпеть, если серьезно относишься к искусству.
Когда я впервые употребил в своем тексте слово «пизда» — еще даже не записал, а только произнес про себя ночью в постели, — я думал, меня тут же хватит удар. Не сердитый тычок Ванессы, а гром и молнии с небес.