– Выключи! – закричал он. – Немедленно выключи!

Испуганный солдатик нажал одновременно и на кнопку приемника, и на тормоза. Постояли. Отдышались…

– Ладно, поехали, – как-то сразу обмяк майор. – Только медленно. Дай прийти в себя… Извините, – обернулся он к нам. – Сорвался. Может, последствия контузии, а может, что другое, – яростно потер шрам. – Кого угодно слушаю нормально, а Пугачеву не могу. Ассоциации, черт бы их побрал! Представляете, новогодняя ночь. Мы даже елку соорудили, и вдруг, в двадцать три десять приказ: встретить идущий из Пакистана караван с оружием. Я поднял батальон и двинулся к ущелью. Только мы подошли к ущелью, как нас встретили таким огнем, что не поднять головы.

Командный пункт я расположил рядом с палаткой медицинской роты. Пока было тихо, девчонки наладили переносной телевизор. Москва, Кремль, звон бокалов, бой курантов! Потом «Голубой огонек» и Пугачева. А у нас свой салют: минометы, гранатометы, крупнокалиберные пулеметы – все лупит по головам. В телевизоре надрывается Пугачева, а к нам несут раненых и убитых. Вся страна радуется и веселится, а мои ребята умирают. Десятками. Под песни Пугачевой. С тех пор как только услышу ее – перед глазами та кошмарная ночь. И дикая боль. Кажется, череп вот-вот расколется.

– А ранило вас в том бою? – спросил я.

– Нет, тогда я уцелел. Но через месяц попал под артобстрел. Там и контузило, а заодно осколком рассекло лицо… Потому и не отправляют в часть, послужи, говорят, при госпитале, пока окончательно не придешь в себя. Вот и дали мне в подчинение спецкоманду, которая готовит и отправляет «груз 200».

На аэродроме нас к самолету не подпустили. Мы едва успели положить цветы на гроб Макеева, как его унесли во чрево транспортного борта. Я тут же двинулся к уазику, но капитан Кармазин схватил меня за руку и строго прошипел:

– Куда? Нельзя!

– Чего, нельзя? – не понял я.

– Нельзя уходить, пока самолет не взлетит и не скроется за горами.

– Это что, такая традиция?

– И традиция, и… На этом аэродроме всякое бывало, – туманно намекнул он на то, что я уже видел несколько дней назад, – подбитый на взлете самолет.

– Да-да, подождем, – согласился я.

А потом мы поехали ко мне. Старлей Козлов распаковал сумку, достал из нее пару бутылок «Посольской», гору консервов, и мы как следует, помянули отличного летчика, прекрасного парня и хорошего друга Пашку Макеева.

Все эти дни я с нетерпением ждал хоть какой-то весточки от Рашида, но он молчал. Как вскоре выяснилось, причины для этого были веские: Рашид, вернее, Идрис, попал в очень сложное положение.

Алим-хан что-то заподозрил и пришедших с Азизом хадовцев распределил по разным группам. Ударный кулак из пулеметчиков распался.

– Нет худа без добра, – рассуждал Идрис. – Ведь пулеметчики сами могли бы попасть под плотный огонь. А теперь, когда они разбросаны по разным группам, хоть кто-то да уцелеет. Хуже другое: я так и не знаю, сколько гонцов послал Алим-хан в Пакистан. Если двоих, то все в порядке – их перехватил Азиз. А если больше? Если они доберутся до Ахмад-шаха, и тот пришлет своего человека, что тогда? Тогда меня расшифруют и тут же расстреляют. Возможно и другое: Алим-хан послал гонцов с одной-единственной целью – получить разрешение напасть на банду Мусы и освободить свой родной кишлак. Нет, это исключено! – остановил он сам себя. – Алим-хан не дурак и прекрасно знает, что такого разрешения никто не даст: заграничные хозяева издали кучу приказов, запрещающих проливать кровь борцов за веру руками других борцов. Тогда зачем гонцы? – задался он все тем же неразрешимым вопросом.

Не знал тогда Идрис, что с него давно не спускают глаз, что Бадама и Мирзагуль его предали, что Алим-хан затеял двойную игру. Когда он окончательно убедился, что Идрис хадовец, Алим-хан решил его не трогать: в случае неудачного наступления или, хуже того, провала всей этой затеи с джихадом, то есть священной войной, неплохо заручиться гарантийным письмом и начать переговоры о переходе на сторону правительства. В этой игре главным козырем может стать Идрис. Но если об этом узнают в Пакистане, Ахмад-шах найдет возможность расправиться с изменником. Поэтому Алим-хан послал в Пакистан четырех гонцов с известием, что установил контакт с ХАДом, что ему обещают сто автоматов и десять пулеметов, что, как только он получит оружие, перебьет хадовцев и всех тех, кто попал под их влияние. О нападении на кишлак Алим-хан помалкивал, решив поставить своих повелителей перед свершившимся фактом. Это то, чего не знал Идрис.

А вот то, чего не знал Алим-хан. Каждую ночь люди Идриса ходили на крупный русский пост, расположенный в нескольких километрах от ущелья, где скрывалась банда. Там хадовцы получали оружие и передавали его надежным людям, там же была разработана система сигнализации и страховки на случай, если понадобится срочная помощь.

Наконец Алим-хан решился. На кишлак он задумал напасть ночью. Один из людей Идриса успел шепнуть об этом знакомому из банды Мусы, и тот приготовил горячую встречу. Бой был кровопролитным, беспощадным и жестоким! Душманы убивали друг друга до рассвета. С первыми лучами солнца, потеряв более ста человек убитыми и около трехсот ранеными, Алим-хан приказал отступать. Потери банды Мусы оказались не меньшими. И на той, и на другой стороне звучали исступленные клятвы отомстить.

А в лагере Алим-хана раздавался откровенный ропот: оставшиеся в живых осуждали бездарного вожака. Вот если бы их повел в атаку Идрис… Алим-хан не на шутку испугался. Он знал, к чему может привести бунт: его просто-напросто повесят, а для мусульманина нет ничего страшней и позорней, чем смерть от веревки – это значит, что в рай, где каждого правоверного ждут четыре прекрасных гурии, не попадешь.

Неслучайно Амин и его подручные президента Тараки[38]не просто убили, а задушили подушками. Этим они хотели унизить не только Тараки, но и его душу – Аллах ее не примет. Но и это не все. На земле имя задушенного или повешенного должно быть предано забвению. Забегая вперед, скажу, что несколько лет спустя, когда к власти придут талибы, они точно так же поступят с президентом Наджибуллой. Некоторое время он будет скрываться в посольстве Индии, но потом его похитят и повесят на воротах посольства. Ни Тараки, ни Наджиба ни один афганец не вспоминает ни злым, ни добрым словом. Так велит закон.

И тогда Алим-хан придумал хитрейший, с его точки зрения, ход: он объявил Идриса своим заместителем и, услышав одобрительный гул, тут же предложил перебраться в соседнее ущелье – там, мол, будет спокойнее.