Она прошла еще несколько метров и только потом поняла, что он уже не идет за ней.

— А теперь, блин, что с тобой случилось?

— Спасибо, — сказал он. И добавил: — До свидания.

— Посмотри на меня, — сказала мать, склонившись над столом в комнате для свиданий.

Она видела его впервые с момента, когда он попал в «Коустел», и никто из них ни слова не проронил про Зебру, больницу и тот факт, что Джону нужно было сидеть на специальной надувной подушке, просто чтобы иметь возможность поговорить с ней.

— Ты не можешь зачахнуть здесь, — сказала она ему. — Ты должен что-то делать со своей жизнью.

Он сидел перед ней и плакал. Крупные слезы катились по его щекам, а грудь лихорадочно вздрагивала, когда он пытался подавить рыдания.

— Ты уже не мальчик, Джон. Ты сильный мужчина. Ты переживешь все это. И в конце концов выйдешь отсюда.

Эмили по-прежнему надеялась на апелляцию. Она верила в справедливость системы и считала, что отцы-основатели демократии не могли предусмотреть такого наказания для шестнадцатилетнего подростка.

— Я оставляю тебе вот это, — сказала она, показывая на учебники, которые привезла с собой. Математика и естественные науки были любимыми предметами Джона в то время, когда он еще получал удовольствие от занятий в школе. — Ты все еще можешь получить аттестат о среднем образовании, — добавила она.

Джон уставился на нее пустым, непонимающим взглядом. Он носил подгузник, который впитывал гной, выходивший из заднего прохода, а мать беспокоится о том, чтобы ее сын закончил курс школьного обучения.

— Тебе это понадобится, чтобы поступить в колледж, когда ты выйдешь отсюда, — сказала она.

Образование… Эмили всегда настаивала на том, что образование является единственной вещью, которая по-настоящему обогащает жизнь человека. Сколько он помнил, мама постоянно что-то читала и у нее всегда была какая-нибудь статья, вырезанная из газеты или журнала, которая заинтересовала ее и которую она хотела запомнить получше.

— Ты слышишь меня, Джонатан?

Он не мог даже кивнуть.

— Ты получишь аттестат, а потом поступишь в колледж, о’кей?

Она взяла его за руки. На запястьях, в местах, где мужчины держали его, до сих пор были синяки. Один из охранников сделал было шаг вперед, но мешать им все же не стал.

— Ты не должен сдаваться, — сказала она Джону, сжимая его руки, как будто хотела таким образом передать ему свою силу и забрать его боль.

Она всегда говорила, что ей лучше страдать самой, чем смотреть, как мучаются ее дети, и Джон впервые увидел, что это на самом деле так. Если бы Эмили могла, она хоть сейчас поменялась бы с ним местами. И он позволил бы ей это сделать.

— Ты понимаешь меня, Джон? Ты не должен сдаваться.

Он ни с кем не разговаривал четыре с половиной недели.

В горле до сих пор, словно густая несмываемая патока, стоял вкус собственного дерьма и чужой спермы. Он боялся открывать рот, боялся, что мама может уловить этот смрад и догадаться, что он делал.

— Скажи мне, Джон, — потребовала она. — Скажи, что сделаешь это ради меня.

Его растрескавшиеся и кровоточащие губы были плотно сжаты. Не разжимая зубов и неотрывно глядя на свои руки, он произнес:

— Да.

Через две недели она спросила, занимался ли он. Он солгал ей, сказал, что занимался. К тому времени его перевели в камеру к Бену, и по ночам он не спал, боясь, что этот пожилой мужчина просто выжидает, играет в какую-то игру, а сам только и ждет подходящего момента, чтобы сделать свой ход.

— Мой сладкий, — наконец сказал ему Бен. — Если ты считаешь, что ты в моем вкусе, то очень себе льстишь.

Позднее оказалось, что Джон был именно в его вкусе: молодой, темноволосый, худощавый, стройный. Тем не менее Бен никогда не переступал эту черту, и за все время Джон только дважды видел его по-настоящему в ярости. В последний раз это было, когда самолеты врезались в здание Пентагона и башни-близнецы Мирового торгового центра. Еще несколько дней после этих событий Бен был слишком зол, чтобы разговаривать. А в первый раз такое случилось, когда много лет назад он застукал Джона с наркотиками.

— Ты никогда не будешь этого делать, — тоном, не терпящим возражений, сказал он и так сжал запястье Джона, что у того едва не затрещали кости. — Ты меня слышишь?

Джон посмотрел ему в глаза и подумал, что последнего мужчину, который видел Бена Карвера таким разозленным, нашли голым, плавающим лицом вниз в неглубоком заросшем пруду рядом с заброшенной церковью.

— Я натравлю их на тебя, сынок. Как стаю голодных шакалов. Ты меня понял?

В крыле с обеспеченной охраной было десять камер по два человека в каждой. Шестеро из них были педофилами. Двое любили маленьких девочек, четверо преследовали мальчиков. По ночам Джон слышал, как они мастурбируют и шепчут его имя, когда стонут во время оргазма.

— Да, сэр, — сказал Джон. — Обещаю.

Остальные заключенные в их крыле были такими же, как Бен. На воле они охотились на взрослых, так что среди них Джон чувствовал себя более-менее в безопасности. Но секс есть секс, и в тюрьме радуешься любой свежей заднице, перебирать не приходится. Намного позднее он узнал от Бена, что все они, каждый в свое время, предлагали ему разные сделки в обмен на нового мальчика. Согласно тюремному этикету, Бен как сокамерник имел на него преимущественное право. По мере того как время шло, а Бен не пользовался этой своей привилегией, кое-кто начал нервничать; но все они как один — от насильников младенцев до убийц детей — боялись Бена. Они считали его свихнувшимся ублюдком.

Первые годы заключения Джон вычеркивал каждый день в своем календаре большим крестиком и подсчитывал, сколько ему осталось до освобождения. Тетя Лидия, работавшая над его делом, искала любую лазейку в законодательстве, чтобы вытащить его оттуда. Они посылали апелляцию за апелляцией, но все они отклонялись. Наконец однажды тетя Лидия приехала в тюрьму вместе с Эмили и сообщила, что Верховный суд штата Джорджия отказался пересматривать его дело. Лидия была его воинствующим сторонником, единственным человеком, кроме мамы, кто настаивал, чтобы он не прекращал бороться в суде и не соглашался с приговором штата.

Но сейчас выражение ее лица говорило само за себя, без всяких слов. Это была конечная инстанция. Больше вариантов не осталось.

Приговор штата был пятнадцать лет без права на условно-досрочное освобождение. Лидия тогда сказала, чтобы он не соглашался с ним, что она будет настаивать на его невиновности до последнего. Теперь ему светило от двадцати двух до пожизненного.

Тетя Лидия качала головой и всхлипывала. Джон в итоге сам начал успокаивать ее, пытаясь как-то утешить и уговорить не винить себя в том, что она не смогла его спасти.