Катя кивнула и сглотнула подкативший к горлу ком.

– Я согласна, – промямлила она, чувствуя, как покрывается мелкой испариной.

– Вот и славно, – доктор взял со стола колокольчик и тренькнул в него.

Вошла медсестра.

– Тамарочка, отведите Екатерину Андреевну в ординаторскую. Подберите ей форму, и пусть переоденется. Через час она мне будет ассистировать в операционной.

– Хорошо, Валерий Сергеевич.

– Что там наш больной, еще не помер?

Шутки у него были солдатские. Наверное, так и надо себя вести, когда каждый день кому-нибудь что-нибудь отрезаешь.

– Да нет. Но мается сильно.

– Его побрили?

– Все в лучшем виде: и побрили, и клизму сделали. Так что не волнуйтесь…

«Не обосрется, – мысленно добавила Катя и улыбнулась. – Кошмар. Вот это я попала», – подумала она и встала.

* * *

После операции сидели в комнате для персонала и пили спирт. За окном были сумерки, но уже проступили звезды, и луна сияла, словно начищенный пятак, повиснув над Ястребиной горой. Под окнами дворник шуршал лопатой, сгребая падающий снег.

Заславский полчаса назад взял слово и не мог остановиться. Он нахваливал и нахваливал Катерину, все больше и больше вводя ее в краску. Все остальные и не думали прерывать говоруна. Они знали за ним такую особенность, и когда шеф брал слово и начинал речь, все дружно выпивали, не дожидаясь ее окончания. То же самое пришлось сделать и Кате, и теперь она, раскрасневшаяся, сидела за столом и слушала дифирамбы в свой адрес.

Кроме Кати и Заславского, в комнате были: доктор Полянский, Тамара – старшая медсестра, Надежда Петровна – фельдшер в хирургии и два санитара: Сазонов – здоровяк-артиллерист и Мишенька – юноша лет двадцати в пенсне и с чахлой бородкой. За бородку и пенсне все звали его Чеховым, но он не обижался.

Заславский был краснобаем и умел с юморком рассказать о том, как прошла операция. А прошла она на удивление весело, по его мнению и по мнению окружающих.

– Я ему говорю: «Федотов, прекрати трястись, ты матрос или тряпка?» – а он стучит зубами и не может ничего выговорить. «Ня» да «ня». А что «ня» – не пойму. Полчаса не можем успокоить его, и обезболивающее не действует или уже не действует. Здоровый бык, а трусоват. Что делать, говорю, Николай Семенович? – Заславский кивнул на Полянского. – Время, говорю, пошло на минуты. Обширный абсцесс, температура за сорок, боли страшные. А как резать – трясется матросик и все. Может, спирта ему дать, грамм триста? – это мне Полянский подсказал. Жалко спирт, а куда деваться. Я и говорю: «А влейте-ка ему, Екатерина Андреевна, в рот стакан спирта, а то он трясется весь и, не ровен час, инфаркт еще будет». Спирт, правда, разбавленный был. И протягиваю ей стакан. А она говорит: «Подержите его». Ну мы с Полянским, как идиоты, взяли матроса за плечи и держим. А она залпом себе в рот спирт вылила – и с плеча в челюсть как даст Федотову! Он и вырубился. А она и говорит: «Я, господа, тоже трясусь, и инфаркт мне ни к чему. Так что извините». Глядим мы с Полянским на Федотова – а он в нокауте. Короче, вскрыли, почистили – и в палату. Так он только через час очнулся. А потом все челюсть свою трогал и на голову жаловался. Мол, болит, говорит. А Тамара ему объясняет, что это от обезболивающего. «А челюсть что болит?» – не унимается Федотов. «Обезболивающее на вас так действует», – отвечает ему Тамара, а сама хихикает.

Дружный смех заглушил последние слова Заславского.

Самое главное он, конечно, опустил. Это было не интересно, скучно и рутинно. Это была работа хирурга. Зачем рассказывать, как Полянский вскрыл брюшную полость? Как Катя ловко перехватила пинцетом аппендикс, отсекла и вывалила в тазик, установленный на животе Федотова, не дав разорваться и вытечь в брюшную полость гнойной массе? Как отрезали и шили ткани, как чистили, как Катя накладывала шов, и не было в ее руках той трясучки, что была в кабинете, когда Заславский предложил ей ассистировать? Завотделением не надеялся на нее, и Полянского он позвал вторым номером. Но то, что показала Екатерина Андреевна, можно было назвать чудом. Семь лет не держать в руках скальпель, пинцет, иголку, не видеть крови и внутренностей пациента – и при этом не сомлеть. И при этом принять стакан разведенного спирта. Она настоящий врач.

– Я скажу так! Екатерина Андреевна – доктор от Бога, и я рад, что в нашем коллективе появился такой замечательный специалист, профессионал и просто хороший человек.

– Не брезгающий выпить с нами, санитарами, – это сказал Мишенька, студент, присланный из Владивостока на практику.

– Ура!

Звон стаканов и дружный крик всполошили дворника, в обязанности которого входило следить за тишиной в больнице после отбоя. Легонько стукнул в стекло костяшками пальцев. Окно было открыто, и рама чуть колыхнулась, поднимая занавеску. Увидев, что гуляют господа доктора, он потянул на себя раму и прикрыл окно.

* * *

Узнав, что постоялица служит доктором, Иваныч поднял цену за комнату на пятьдесят копеек. Он не хотел прослыть скрягой и поэтому слазил на чердак и спустил оттуда еще одну перину и подушку. Все это добро он вручил Кате с напутственными словами: «Чтобы бока у докторши не болели». В комнате появились фиалки в горшках, а на пол жена Иваныча, китаянка Ли, постелила половичок.

По иронии судьбы в тот самый день, когда Катя приехала в город, крейсер «Варяг» пришел в Порт-Артур. В тот самый день, когда Заславский испытывал Катю, крейсер покинул Порт-Артур и взял курс на Корею. В Порт-Артуре он простоял пять дней: два – на внутреннем рейде, возле бочки, принимая уголь и провизию, еще три дня – на внешнем рейде, где догружал боезапас, воду и трубки для котлов.

Итого пять дней.

Их бы хватило сполна, если бы Катя знала, где служит Алексей, а Алексей знал, где сейчас Катя. Но в жизни нет сослагательного наклонения.

* * *

Катя не знала о том, что Муромцев служит на «Варяге». Она вообще не знала, к какому кораблю и в качестве кого он приписан. Здесь ли он или во Владивостоке.

В штаб эскадры она вырвалась только после Нового года. Сменившись с дежурства, не пошла домой, а сразу отправилась в Новый город, где располагалось здание штаба. Чем ближе она подходила, тем сильней было ее нетерпение. Тем чаще билось ее сердце. На глазах заблестели слезы – слезы радости от того, что она скоро увидит его. Ей казалось, что стоит только войти в здание и спросить, где служит Муромцев – и все закричат в один голос: «А вон на том крейсере, который стоит у причала», – и она понесется туда, словно ветер. И там найдет Алексея и прижмет к себе.

– Я скажу ему: я твоя. Твоя навек, навсегда, на всю жизнь. Я люблю тебя, – закричала она и, не выдержав, побежала к зданию, на крыше которого развевался Андреевский флаг.

Через неделю пришло разочарование. Господа в штабе не желали ворошить картотеки и копаться в списках, выискивая матроса с фамилией Муромцев. На ее запросы отвечали: «Укажите название судна, должность, звание». А все письма, поданные на имя начальства, спускались вниз с резолюцией: «Оказать содействие».