— Надеюсь, вы не будете сидеть сложа руки, падре. Вы должны убедить Педро, что он собирается совершить ужасную несправедливость, — взмолилась я.

— Генерал-капитан должен поддерживать дисциплину среди своих людей, дочь моя, он не может терпеть подобных оскорблений.

— Педро прекрасно терпит, когда его люди насилуют и бьют жен других людей, но не дай Бог, если кто-то хоть пальцем тронет его собственную!

— Он не может взять свои слова обратно. Приказ есть приказ.

— Конечно, он не может взять свои слова обратно! Этот юноша не заслуживает виселицы за свой проступок, и вы это знаете так же хорошо, как и я. Идите и поговорите с Педро!

— Я поговорю с ним, донья Инес, но предупреждаю вас, что он не изменит своего решения.

— Пригрозите ему отлучением от церкви…

— Подобными угрозами так просто не бросаются! — в ужасе воскликнул священник.

— Да, а Педро вполне может так просто взять на душу убийство человека, правда? — возразила я.

— Донья Инес, смиритесь. Это не в ваших руках, а в руце Божией.

Гонсалес де Мармолехо все-таки отправился разговаривать с Вальдивией. Он завел разговор в присутствии капитанов, которые играли с Педро в карты, с мыслью, что они помогут убедить его простить Эскобара. Но капеллан просчитался: при свидетелях Вальдивия уж точно не мог отступиться от своего приказа. К тому же приятели поддержали его: на его месте они бы поступили точно так же.

Тогда я пошла в шатер Хуана Гомеса и Сесилии, как будто чтобы проведать новорожденного. Инкская принцесса была красива как никогда. Она отдыхала, лежа на мягкой перине, в окружении своих служанок. Одна индианка разминала ей ступни, другая — расчесывала ее волосы цвета воронова крыла, третья — выжимала молоко ламы с тряпочки в рот ребенка. Хуан Гомес восхищенно наблюдал за этой сценой, будто очутившись у яслей младенца Иисуса. Меня окатила волна зависти: я бы полжизни отдала за то, чтобы оказаться на месте Сесилии. Поздоровавшись с молодой матерью и поцеловав дитя, я взяла под руку отца и вывела его из палатки. Я рассказала ему, что произошло, и попросила помочь мне.

— Вы — альгвасил, дон Хуан, сделайте что-нибудь, прошу вас.

— Я не могу пойти против приказа дона Педро де Вальдивии, — ответил он, смотря на меня вытаращенными от удивления глазами.

— Мне стыдно напоминать вам об этом, дон Хуан, но за вами должок…

— Сеньора, вы просите меня помочь, потому что у вас есть особый интерес к этому солдату Эскобару? — спросил он.

— Как вам такое могло прийти в голову? Я стала бы вас просить за любого человека в этом лагере. Я не могу допустить, чтобы дон Педро совершил такой грех. Только не говорите мне, что это имеет отношение к военной дисциплине: мы оба знаем, что дело в одной лишь ревности.

— Что вы предлагаете?

— Все в руце Божией, как говорит капеллан. Как вы смотрите на то, чтобы немного направить Господню руку?

На следующий день, после мессы, дон Бенито собрал всех людей на центральной площади лагеря, где все еще стояла виселица, на которой раньше был повешен несчастный Руис. С перекладины уже свисала приготовленная веревка. Я первый раз оказалась на таком мероприятии: до того времени мне удавалось избегать присутствия при казнях и пытках. Мне вполне хватало жестокостей битв да страданий больных и раненых, которых я пользовала. В руках я держала фигурку Девы Заступницы — так, чтобы все могли ее видеть. Капитаны стояли в первом ряду четырехугольника, за ними — солдаты, а еще дальше — надсмотрщики и множество янакон, служанок-индианок и наложниц. Капеллан, потерпев неудачу с Вальдивией, всю ночь провел в молитвах. Кожа у него была зеленоватая, а под глазами — фиолетовые тени, как всегда бывало, когда он занимался самобичеванием. Впрочем, плеть у него была курам на смех, как говорили индианки, знакомые с настоящим кнутом.

Глашатай и барабанная дробь возвестили о начале казни. Хуан Гомес, в роли альгвасила, объявил, что солдат Эскобар совершил тяжкое нарушение дисциплины: злоумышляя, проник в шатер генерал-капитана и покусился на его честь. Дальнейшие объяснения были излишни. Никто не сомневался, что юноша поплатится жизнью за свою щенячью восторженную любовь. Два негра-палача привели преступника на площадь. Эскобар шел без кандалов, прямой как шест, спокойный, смотря прямо перед собой, как будто во сне. Перед казнью он попросил позволения помыться, побриться и надеть чистую одежду. Он встал на колени, и капеллан соборовал его, благословил и дал поцеловать святое распятие. Негры подвели несчастного к виселице, связали руки за спиной, перевязали лодыжки, а затем накинули веревку на шею. Эскобар не позволил надеть себе на голову колпак, — наверное, он хотел умереть, смотря на меня, и бросить тем самым вызов Педро де Вальдивии. Я ответила на его взгляд, стараясь утешить его.

Снова раздалась барабанная дробь, негры выбили подставку из-под ног преступника, и он повис в воздухе. Мертвая тишина стояла среди людей, слышен был только бой барабанов. Какое-то время, которое мне показалось вечностью, тело Эскобара болталось на веревке, а я горячо молилась, прижимая фигурку Девы Марии к груди. И тут произошло чудо: веревка вдруг оборвалась, и юноша упал на землю, где и остался лежать недвижно, будто мертвый. Громкий крик удивления вырвался из множества ртов. Педро де Вальдивия сделал три шага вперед, бледный как воск, не в силах поверить в случившееся. Еще до того, как он успел дать новый приказ палачам, капеллан вышел вперед с поднятым над головой распятием, столь же удивленный, как и все остальные.

— Свершился суд Божий! Свершился суд Божий! — закричал он.

Сначала я почувствовала, как по рядам людей пробежала волна шепота, потом — безумный гомон индейцев, волна которого докатилась до окаменевших испанских солдат и остановилась, пока кто-то не осенил себя крестным знамением и не опустился на колени на землю. Сразу же его примеру последовал второй, еще один и еще, пока все, кроме Педро де Вальдивии, не опустились на колени. Суд Божий…

Альгвасил Хуан Гомес отстранил палачей и собственноручно снял веревку с шеи Эскобара, снял путы с запястий и щиколоток и помог ему встать на ноги. Только я заметила, что он отдал веревку с виселицы какому-то индейцу, который тут же унес ее, прежде чем кому-нибудь пришло в голову рассмотреть ее вблизи. Больше за Хуаном Гомесом долга передо мной не было.

Эскобара не отпустили на свободу. Приговор ему был изменен на изгнание, он должен был вернуться в Перу, опозоренный, пешком и в сопровождении лишь одного янаконы. Даже если бы ему удалось избежать стрел воинственных индейцев долины, он бы погиб от жажды в пустыне и его тело, высохшее, как мумия, осталось бы непогребенным. То есть повесить его было бы более милосердно. Через час он покинул лагерь с тем же спокойным достоинством, с каким шел к виселице. Солдаты, которые прежде доводили его до безумия своими шутками, почтительно выстроились в две шеренги, и он прошел между ними, медленно, взглядом прощаясь с каждым и не произнося ни слова. У многих по лицу катились слезы стыда и раскаяния. Один отдал ему свою шпагу, другой — топор, третий привел ламу, нагруженную какими-то тюками и мехами с водой. Я наблюдала за этой сценой издали, пытаясь справиться со злобой на Вальдивию, такой сильной, что я едва не задыхалась от нее. Когда молодой человек выходил из лагеря, я догнала его, спешилась и вручила ему свое единственное сокровище — коня.