могущественной, чем любой человек, и народ, и даже все человечество. Я не знал, как она называется, разум ли, бог ли, но чувствовал, что готов отдать всю жизнь для ее постижения. Может быть, эта часть эпилога не очень удалась его могучему таланту, а многие читатели, вообще, закрыли книгу, так и не добравшись до этих страниц, но я читал и перечитывал эти страницы по нескольку раз.

Толстой от силы пару раз произнес это слова, но оно снова и снова непроизвольно возникало в моем сознании.

— Вот оно, то, что я давно искал, — думал я, — добираться до истинных причин, не скользить по поверхности событий, а научиться понимать самую их суть — короче, я буду заниматься философией.

Сразу после прочтения «Эпилога» я внес коррективы в план своего образования и уже к одиннадцатому классу настойчиво штудировал сочинения Маркса и Энгельса, которые тогда были единственными доступными мне первоисточниками.

— Вот она, высшая мудрость! — пело у меня в душе, когда я читал литые, чеканные строки «Манифеста».

Сгоряча схватился за Маркса, но быстро осекся, так и не осилив «Критику гегелевской философии права».

«Ничего, — подумал я, — наверное, здесь спрятан особый смысл, если его так трудно понять. Образуюсь немного — тогда и пойму».

Зато Энгельс был отчетливо понятен. Выходило, что законы истории уже открыты, и они укладываются в формулировку о смене общественно-исторических формаций.

Еще четверть века марксизм продолжит быть официальной государственной идеологией. Однако судьба разных его частей даже в это время будет далеко не одинакова. Самым презираемым в среде обществоведов считался истмат, как носитель наиболее вульгарного представления об историческом развитии. Диамат, в силу его загадочности, привлекал умы непокорных. Но наибольшей популярностью не только у нас, но и за рубежом, пользовались произведения раннего Маркса, с их гуманистической направленностью.

Тем более разительна судьба марксизма спустя полвека. Давно перестали быть популярными идеи абстрактного гуманизма, так же как канули в лету надежды открыть законы конкретных наук с помощью диалектической логики. Теперь Маркса если и цитируют, то только в связи с его критикой пороков капитализма.

Я снова возвращаюсь к «Эпилогу». Тогда могло показаться, что вопросы в романе задает не очень знающий человек, да и терминология у него явно хромает. Но вот сейчас я просматриваю в интернете книги современных авторов по истории философии и нахожу в мыслях Толстого гораздо больше параллелей с современным пониманием проблем исторического развития, нежели это могло показаться раньше.

Шемякин и другие

Вспоминаю мою первую осень в новой школе. В тот год еще до того, как выпал снег, с моря задул пронзительный ветер и ударил мороз. По пути в школу я отвернул уши на своей кожаной шапке-ушанке и то и дело отворачивался от сильных порывов ледяного воздуха. В классе было жутко холодно, и нам разрешили не снимать верхней одежды. Все ребята приходили с красными носами и щеками.

А два друга: Шема и Емеля, щеголявших в стильных кепочках, пришли с отмороженными, огромными красными ушами. Потом уши у них прямо на глазах завяли и обвисли, как мокрые тряпочки, и их отправили домой.

Больше всех в относящемся ко мне с неприкрытой враждебностью классе я опасался Шемякина. Он был дерзок, жесток и безраздельно верховодил буйным классом. Однако он ничем не проявлял своего отношения ко мне, а после происшествий в девятом, я неожиданно очутился в одном с ним лагере.

У Шуемякина умер отец, и он был вынужден работать и продолжать учебу в вечерней школе. Но в нашем классе учился его лучший друг — Витя Емельяненко, и, когда он заходил к нам, все продолжали считать его своим.

Когда у меня появилась весельная лодка, мы несколько раз ходили в походы с ночевкой по Днепру. Четвертым у нас был Миша Нековальский — удивительно сильный и добродушный парень. Однажды он на ровном месте умудрился сломать мне весло, так что весь обратный путь оставшимся веслом греб я, а ему пришлось против течения загребать на корме доской.

Здесь Шемякин уже и не думал командовать, по вечерам пел под гитару грустно-смешные песни, и даже не сопротивлялся, когда я настаивал на том, чтобы перед отплытием мы каждый раз приводили в порядок очередной островок.

Воробей и Аниська

При секции женской гимнастики я прозанимался неполные два года. Потом тренер ушла в декрет, и секция распалась. А незадолго до этого Воробей переехал в Днепродзержинск. У него был очень худой и какой-то сгорбленный отец и крупная, богатырского телосложения мать. Мы считали, что Воробей пошел в отца. Родители разошлись, и Воробей уехал с матерью.

Прошло несколько лет. Я приехал на очередные каникулы к родителям и шел, прогуливаясь, по улице Ленина. Вдруг знакомый писклявый голос:

— Генка!

Я оглянулся. Позади стоял незнакомый здоровенный верзила.

— Что, не узнаешь? Это я, Воробей!

Это было похоже на чудо. В Днепродзержинске Воробей пошел работать на металлургический комбинат помощником кузнеца и, заодно, записался в секцию культуризма.

— Сейчас у меня бицепс пятьдесят сантиметров, — добавил он, совсем как прежний легкомысленный Воробей.

Оказалось, что он, все-таки, выдался в мать.

— Вот, приехал навестить моих старых обидчиков, — добавил он многозначительно.

Я не знаю, удалось ли Воробью поквитаться за прежние обиды.

О хулиганах, которые преследовали Воробья, а однажды досталось и мне, я расскажу особо. Это была неразлучная парочка. Старшим был крепкий, вечно хмурый парень по прозвищу, кажется, «Кныш». Ни имени, ни прозвища младшего я даже не запомнил, поэтому назову его «Аниська». Это был просто мерзкий мальчишка, тщедушный, с замашками садиста. Как-то раз мы с ребятами встретили его, выходящим из какого-то оврага в парке с исцарапанными руками. На вопрос кто его так, Аниська, гнусно улыбаясь, ответил, что он повесил кошку и добавил такие подробности, от которых нам стало не по себе.

Приблизительно в то время, когда мы встретились с Воробьем, я узнал кое-что и про Аниську.

Погожим летним днем на ступеньках ресторана «Ромашка» — нашей местной достопримечательности — стоял демобилизованный солдат. Должно быть, он был полон планов и радужных надежд. К нему подошел Аниська, поигрывая ножичком.

— Хочешь, я тебя зарежу? — спросил он с кривой ухмылкой.

— Хочу, — ответил солдат, уверенный, что это шутка.

Аниська ткнул ножом незнакомого ему парня в солнечное сплетение и ушел не оглядываясь. Спасти солдата не удалось.

Мама на Днепре

С приездом на Днепр у мамы началась череда неприятностей. Сначала она несколько дней пролежала в больнице с непонятным для меня диагнозом. Потом она