Я интересуюсь у партнера, хорошо ли я «сосу» ему член своей вагиной. «Я высосу тебя до дна». Самый незамысловатый ответ вполне способен приободрить меня и придать мне духу, если только он отвечает одному нехитрому условию: мое имя в нем должно быть обязательно прикреплено к термину, обозначающему эту часть моего тела, в которой в такие моменты концентрируется все мое «я»: «О Катрин, что за задница, что за задница…» Следует также отметить такой весьма тонизирующий факт: я остро осознаю, что трахающий созерцает заповедную зону меня самой, недоступную моему собственному взгляду. Я предпочитаю узконаправленный пучок света — исходящий, к примеру, от небольшой, закрепленной на шарнире лампочки на ночном столике, — яркому рассеянному освещению. Мне даже случалось вносить предложения об использовании фонарика. Быстро обернувшись и бросив беглый взгляд назад, я перехватываю сосредоточенный взгляд мужчины, направленный вниз и напряженно всматривающийся в расщелину, где исчезает его драгоценный отросток. Для меня также очень важно его описание происходящего, каким бы лапидарным и схематичным оно ни было. «Ну, как тебе моя задница?» — «О да — это полный абзац и красота. Эта прожорливая шлюха буквально жует мне член…» Когда в пределах досягаемости оказывается зеркало, я не упускаю возможности, устроившись так, чтобы видеть себя в профиль, понаблюдать, как погружается и вновь появляется на поверхности эта штука, похожая на прыгающий на волнах кусок дерева. Ракообразное положение долгое время оставалось моим любимым и доставляло наибольшее удовольствие, несомненно, из-за особенного пристрастия к сильным ощущениям в области крупа, но со временем мне пришлось признаться самой себе — рано или поздно наступает момент, когда неизбежно приходится быть сексуально честной самой с собой, хотя, конечно, наступления такого момента можно прождать довольно долго, — что, несмотря на то что такая позиция позволяла члену проникать глубже и бить тверже, она не являлась наиболее подходящим для меня трахательным методом. Иными словами, всласть покрутивши задом, изо всех сил насаживаясь на член и сполна вкусив радость быть напяленной, распяленной и вздутой, словно кусок кожи в руках у кожемяки, я люблю, чтобы меня уложили в традиционную позу и дотрахали классическим стилем.

Чувство удовольствия от выставления собственной задницы на обозрение родилось во мне не вчера. Я обнаружила его в возрасте шести или семи лет — в то время оно явилось как составная часть игры, организованной мной и примкнувшим ко мне братом, в процессе которой были задействованы некоторые мои тогдашние мастурбационные методы. Я задирала юбку, плотно подтягивала смятые и скрученные в тугой жгут трусики и усаживалась на низенькую скамеечку, максимально свесив ягодицы. В таком положении я подстерегала братишку, который должен был подкрасться ко мне с тыла. Веселый смысл игры состоял в том, что я делала вид, будто застигнута врасплох, а он делал вид, что прикоснулся к моим свешенным ягодицам совершенно случайно.

Желай ближнему своему того, чего сам себе желаешь… Я всегда была готова откликнуться на призыв мужчины с чувствительным анусом. Я уже рассказывала о знакомом, который, едва завидя меня, становился раком и которого я трахала в задницу пальцами до тех пор, пока боль в плечевом суставе начисто не парализовывала руку. Другой приятель в один прекрасный день безо всякого предупреждения приставил мне к носу свои ягодицы. Это случилось на заре наших отношений, он был робок и стеснителен, и мне пришлось изрядно потрудиться, прежде чем я сумела сломать его сопротивление и взять в рот. Однако не успели мои губы охватить ствол, как, к моему вящему удивлению, он, напрягшись на мгновение, резко повернулся вокруг своей оси, и перед моими глазами предстали две ягодицы, имевшие весьма целеустремленный и решительный вид. Нет ничего удивительного в том, что в такой позиции было легче добраться языком до ануса, чем до члена. Однако, когда я поднялась с колен, передо мной предстало, как мне показалось, все то же суровое лицо, с которого так же осуждающе-неодобрительно, как в первые минуты моей настоятельной фелляции, глядели строгие глаза. Впоследствии, по мере развития наших отношений, мне пришлось привыкнуть к долгим, тщательным исследовательским экспедициям в самые укромные уголки тела моего любовника; никогда, ни до ни после, мне не приходилось так долго целовать, так продолжительно покусывать и бесконечно лизать мужское тело: начиная с мочки уха, я неторопливо пробиралась вперед, заглядывала в деликатные впадины подмышек, задерживалась на сгибе локтя, медлила в складках паха, соскальзывала к нежному, деликатному, непрочному креплению тестикул. Я медленно и неумолимо оккупировала пространство плоти, метя свою территорию капельками слюны, рассыпаемыми с высоты нескольких сантиметров, — для того, чтобы они успевали превратиться в тягучие дождевые нити: кристально прозрачные грязевые потоки.

Уместно задаться вопросом — на который, сразу оговорюсь, у меня нет однозначного ответа — о том, явилась ли флегматическая природа моей груди причиной отсутствия к ней повышенного мужского интереса, а также о том, не оттого ли, что я не прикладываю никаких усилий для выставления ее напоказ и никогда не жду немедленной ласки в этом направлении, возбуждение мужских сосков кажется мне таким томительным занятием? Многие мужчины просят — требуют, — чтобы им «покрутили соски» и нередко — в качестве ласки — даже домогаются покусываний и пощипываний этих чувствительных ареалов. Мне нередко приходилось слышать в свой адрес упреки в том, что я жму, щиплю и скручиваю недостаточно сильно, в то время как я перекатывала соски между пальцами, давя изо всех сил, до боли в руке. Помимо того, что в инвентарном списке моих влечений и желаний садистские тенденции занимают самое незначительное место, мне чрезвычайно сложно уловить в себе самой эхо доставляемого таким образом удовольствия. Сама я предпочитаю широкое, раскидистое движение ладони, забирающее — едва касаясь — всю грудь целиком; наслаждение от такого жеста становится еще острее в период месячных, когда груди наливаются, тяжелеют и я чувствую их легкое подрагивание. Я не люблю, когда их мнут, и я не люблю, когда их щиплют. Право на раздражение своих сосков я оставляю за собой — ощутить их жесткую шершавость на гладких ладонях. Однако только оставшись в одиночестве, я позволяю себе насладиться ощущением еще большего контраста: свернувшись калачиком, я трусь сосками о бедра — изумительное, поразительное ощущение; мне кажется, что бедра не мои, чьи-то чужие, что ласкающая нежность течет ко мне откуда-то извне, и я, сраженная силой этой ласки, таю, всякий раз заново поражаясь их шелковистой мягкости.

Раз уж разговор зашел о контрастном дуализме «жесткое-мягкое», уместно будет привести здесь воспоминание о моем первом эротическом — в полном смысле — переживании. В детстве меня и брата часто отправляли на каникулы к друзьям отца, и их многочисленные внуки и внучки были нашими товарищами по играм. Однажды дедушка занемог и провел несколько дней не поднимаясь с кровати. В один из этих дней я пришла его навестить. Во время визита я сидела на краешке кровати, а он в это время внимательно изучал мое лицо. Проведя пальцем мне по щеке, он отметил, что мой челюстной угол отличается тонкостью и изяществом, но спустившись ниже и дотронувшись до шеи, констатировал, что в будущем мне, возможно, угрожает появление зоба. Такие противоречивые замечания меня основательно смутили. Его рука тем временем продолжала нисходящее движение и, проникнув под рубашку, прикоснулась к едва наметившимся грудям. Я сидела неподвижно, боясь пошевелиться, и он объявил, что позже, когда девушка превратится в женщину, мне будет очень приятно, когда мне вот так будут гладить «титьки». Я по-прежнему находилась в полной неподвижности, за исключением, может быть, легкого наклона головы, которую я повернула в направлении стены, и, вперившись туда взглядом, делала вид, что ничего не слышу. Мозолистые шероховатости широкой ладони царапали мне кожу. Первый раз в жизни я поняла, что такое твердеющий сосок. Я слушала пророчество. Неожиданно я оказалась на пороге взрослой, женской жизни, и это наполняло меня гордостью. Власть и сила ребенка кроются в тайне будущего. Поэтому, несмотря на то что я была сконфужена жестом, на который у меня пока не было заготовлено полностью удовлетворительного ответа, я повернула голову и взглянула на лежащего старика. Он мне нравился. Мне было жалко его из-за жены — грузной, немощной женщины, с ногами, покрытыми гноящимися ранами, — которой он каждый день с безграничным терпением и неослабным тщанием менял повязки. В то же время его серая кожа и испещренный трещинами нос были мне смешны. Я тихонько высвободилась.