Повествование растаскивает тело на части, удовлетворяя потребность овеществления и инструментализации получившихся таким образом кусков. Знаменитая сцена в годаровском «Презрении», в которой Пикколи перемывает по словечкам тело Бардо, на мой взгляд, является прекрасной проекцией такого виртуального челнока, неустанно снующего между образом и словом, где последнее неустанно направляет и пришпоривает сознание, заставляя его фокусировать все имеющееся в наличии внимание на части тела. В процессе совокупления трахающиеся часто восклицают «Смотри!», и они совершенно правы, потому что посмотреть действительно есть на что, особенно же интересны — и доступны — крупные планы. Однако иногда, для того чтобы заприметить главное и для того чтобы смотреть и видеть, необходим отступ, дистанция — в точности так же, как это происходит в музейных залах. Я, например, очень люблю во время процесса сбрасывания одежд наблюдать — издалека — за членом, этим предвестником многих сладостных утех. По теории школы Гестальта он кажется мне огромным, по сравнению с телом, к которому принадлежит, хрупким и деликатным — иногда комичным — в своей полунаготе, неуклюже и ненужно помещенным зачем-то посреди слишком просторной для него комнаты, — и уж точно значительно больших размеров, чем если бы он находился у меня прямо перед носом. Мне также очень нравится в самый разгар веселья без предупреждения высвободиться, встать, сделать несколько шагов, повернуться спиной и, на расстоянии примерно двух метров, изо всех сил раздвинуть ягодицы руками, открыть взору в створе охристый кратер ануса и алую лощину влагалища и сказать, трансформируя приглашение в приказание — так говорят «Вы должны отведать этих фруктов»: «Посмотри на мою задницу». А так как сложно придумать лучший способ разукрасить статику, чем придать ей немного динамики, я легонько встряхиваю плоть ягодиц. Показывать задницу и смотреть на лицо. Не много наберется на свете ощущений, могущих сравниться по интенсивности с удовольствием, образующимся между этими двумя полюсами. Ванная комната — идеальное место: раковина представляет собой образцовую опору, позволяющую амортизировать толчки и удары, сотрясающие заднюю оконечность тела, а в расположенном прямо над раковиной и ярко освещенном безжалостным светом зеркале я время от времени замечаю отражение собственного лица, которое, в отличие от исключительно сконцентрированной и собранной задницы, полностью дезинтегрируется. Впалые щеки по бокам разверстого рта наводят на мысль о механических игрушках, у которых внезапно кончился завод или прекратил действие элемент питания. Можно было бы подумать, что передо мной — лицо трупа, если бы не взгляд, изредка попадающий в поле зрения и ужасающий своей невыносимой безвольной дряблостью. Я пытаюсь укрыть его — укрыться от него, — прикрывая веки, и в то же время, повинуясь непреодолимому желанию, я ищу его вновь и вновь. Это мой якорь, мне нужно поймать его отражение, чтобы понять — я кончаю. Это сливная труба, по которой устремляется в никуда все мое существо: я не узнаю саму себя в состоянии подобного распада, и, более того, со стыдом, я отказываюсь признавать, что это я, отвергая малейшую возможность такого развития событий. Таким образом, удовольствие балансирует на тонкой грани и, точно так же как минус, помноженный на минус, производит плюс, является результатом не затухания сознания и отпадения от самой себя, как нередко говорят, но сочленения такого обморочного состояния, отраженного в зеркале, и ужаса, который оно вызывает в пробудившемся на краткое мгновение и взглянувшем в зеркало сознании. Бывает, что я сама добираюсь до этих вершин сладострастия, задержавшись в ванной комнате. Оперевшись одной рукой на край раковины, я мастурбирую второй и уголком глаза внимательно наблюдаю за собственным отражением. Один порнографический фильм произвел на меня неизгладимое впечатление. Мужчина имел ее раком. Камера располагалась прямо напротив ее лица, взятого крупным планом. Время от времени, под действием сотрясавших все тело толчков, ее лицо вплотную приближалось к камере и, как это обычно бывает, когда предметы находятся слишком близко к объективу, деформировалось. Зритель слышал приказания мужчины: «Смотри в камеру! Смотри в камеру!» — и глядел женщине прямо в глаза. Я не помню точно, тянул он или нет ее за волосы, чтобы получше задрать голову, но это вполне возможно. Я неоднократно вдохновлялась этой сценой, сочиняя свои мастурбационные сценарии. В реальности только один мужчина, с которым я с тех пор больше никогда не встречалась, доставил мне редкое по интенсивности удовольствие, воспоминание о котором осталось навсегда запечатленным в моей памяти, — с каждым ударом члена он настойчиво требовал: «Смотри мне в глаза». Я смотрела, твердо зная, что он глядит на то, как разваливается на части мое лицо.

Одним из недостатков порнографического видео является шаблонное изображение стереотипного оргазма. Из фильма в фильм герои и героини кончают в результате резкого роста усилий со стороны партнеров, закрыв глаза, открыв рот и испуская громкие крики. Однако существуют оргазмы, рождающиеся в неподвижности, начинающиеся в тишине и возникновение, развитие и развязка которых видны невооруженным взглядом. Как правило, к использованию клише прибегают те, кто хочет дополнительно возбудить партнера или стимулировать желание. С теми или иными вариациями из всех уст звучат все те же — иногда вульгарные, иногда нет — слова. Очень часто мужчинам бывает необходима востребованность, и они настаивают на том, чтобы они сами и их члены вызывались на бис («Ты его хочешь? Хочешь большой хуй?», «Скажи мне, позови меня…»), в то время как женщины, даже те из них, что обладают в особенности независимым складом ума, более склонны к подчиненному положению и к тому, чтобы призывать на свою голову страшные мучения («Проткни меня насквозь!», «Разъеби меня на куски!»). Глядя на то, как я, запечатленная на видеокассете, размазываю себе по груди широкими неторопливыми жестами сперму, только что выплеснувшуюся из подрагивающего члена, я задаюсь вопросом: а не повторяю ли я просто-напросто жесты, десятки раз виденные на экранах? Выплеск не был столь сногсшибательным, как это обычно бывает в порнокино, но тем не менее вполне впечатляющим — намазанная спермой кожа блестела на свету. Интересно было бы знать, какие эротические жесты и сексуальная риторика использовались нашими предшественниками до изобретения кинематографа? Однако чем сильнее и естественнее чувства, тем меньше «кино». Я знаю это на собственном опыте. Пока удовольствие находится на восходящей части кривой, я не жалею сил. Я не щажу не только живота своего, я, как умалишенная, работаю ногами и руками; лежа на спине, я пришпориваю мужчину и колочу его пятками по ягодицам и бедрам. Затем наступает более спокойная фаза, спадает напряжение, исчезает нервозность. Мой визави трудится в такие моменты над куском инертной плоти. Голос меняется. Забыты сценарии, заброшены истории, реплики становятся все отрывистее и короче. Я повторяю «да, да, да, да», иногда сопровождая речитатив быстрым движением головы справа налево, или твержу «продолжай, продолжай». А потом, внезапно, голос становится звучным, чистым, ясным, как у актера, знающего, как придать ему силу и свежесть, паузы между словами становятся длиннее, а каждый слог — ударным: «про-дол-жай». Иногда «да» превращается в «нет», и на некоторых записях я вижу, как прячу лицо в ладони.