— Уже по меньшей мере в четвертый раз ты называешь его «моим Марком».

— Хм, а это не так?

— Нет.

Франсис ухмыльнулась.

— Постараюсь запомнить. Так вот, как я уже сказала, единственное, что нам теперь остается, — это вести себя совершенно естественно — так, как мы повели бы себя при обычных обстоятельствах, — и держать ухо востро. Иными словами, мы отправляемся гулять на целый день и берем с собой кинокамеру.

Помню, что в этот момент я испытала облегчение, смешанное со стыдом.

— Отлично. И куда ты собираешься пойти?

— Поскольку побережье и деревню мы уже видели, очевидно, стоит отправиться в горы. И мы прекрасненько сможем продолжить там наши поиски. Как бы то ни было, ничто не помешает мне полюбоваться на ирисы, о которых ты рассказывала мне вчера вечером.

— Они растут так густо, что тебе придется наступать на них, — весело сказала я, — а еще цикламены, сплошь покрывающие скалу. И дикие гладиолусы, и тюльпаны. И анемоны трех цветов. Желтая кислица величиной с пенни. Ладанники цвета девонширских сливок и размером с чайную чашку. И конечно же, если поднимешься совсем высоко, пурпурные орхидеи, о которых я тебе рассказывала…

Издав стон, Франсис отодвинула в сторону поднос.

— Ладно, отправляйся отсюда, мучительница, и дай мне подняться. Да, да, да, мы заберемся так высоко, как ты захочешь. Надеюсь только, что мои старые кости это выдержат. Слушай, а ты не морочишь мне голову насчет этих орхидей?

— Нет, честное слово. Там еще растет венерин башмачок или что-то в этом роде — здоровенные такие цветки, размером с полевую мышь, и какие-то стелющиеся растения, вроде тех, что продаются в магазинах и всегда тебе не по карману.

— Буду с тобой через полчаса. Скажи Сэдди, чтоб заодно соорудил нам ланч. Мы ведь можем пробродить целый день.

— Сэдди?

— Ну, маленькому лорду Фаунтлерою. Ах да, я и забыла, что ваше поколение совсем ничего не читает, — заметила Франсис, выбираясь из постели. — Скажи, пусть приготовит побольше вкусной еды да и винцо в придачу.

Легкий ветерок, овевавший прибрежную полосу, теперь пробрался во внутренние части острова, и у мостика через речку стало восхитительно прохладно. Мы поднимались вдоль реки, по той самой тропинке, по которой я шла вчера.

Продвигались мы очень медленно. Франсис, как я и ожидала, пришла в восторг от всего увиденного. Сахарный тростник, густо покрывавший склоны канав и таинственно, завораживающе шелестевший; пара горлиц, взлетевших вдруг с полянки цветущих дынь; сойка, такая яркая и весело щебечущая; гнездо скалистых поползней, которое я обнаружила на разрушенной стене… А цветы… Вскоре она перестала восторженно восклицать, а еще немного погодя сумела побороть подсознательное ощущение, что нельзя даже дотрагиваться — не говоря уже о том, чтобы сорвать, эти светло-лиловые анемоны с ярко-фиолетовыми серединками, миниатюрные ноготки и маргаритки — пурпурные, желтые и белые… Франсис была в экстазе, меня тоже радовало ее восхищение (ведь Греция была — так мне нравилось думать — моей страной, и я знакомила с ней Франсис). Так мы потихоньку добрались до верхнего плоскогорья с его полями и ветряными мельницами, и только тут я нашла время вспомнить о своих вчерашних заботах.

На полях работали всего несколько человек. Какой-то мужчина вместе с женой обрабатывал землю примитивными ручными мотыгами, шагая по обе стороны грядки с бобами. На другом поле возле траншеи стоял ослик, терпеливо ожидая своего хозяина. Еще дальше какой-то ребенок сидел на бугорке рядом с небольшим островком нескошенной травы и наблюдал за своим маленьким стадом, состоявшим из четырех коз, двух свиней и овцы с ягненком.

Мы сошли с главной дороги и стали пробираться по узеньким тропкам, протоптанным между полями, часто останавливаясь, — Франсис то и дело хваталась за камеру. Все вокруг радовало глаз: ребенок-пастушок, животные, мужчины, занятые своей работой, даже простиравшееся вдаль плоскогорье и скала над ним, оживляемые вертящимися крыльями ветряных мельниц. Мельницы — а их насчитывалось несколько дюжин — были разбросаны по всему плоскогорью: скелетоподобные металлические конструкции, похожие на маленькие пилоны; сами по себе уродливые, но сейчас, с белыми парусиновыми крыльями, расправленными и приведенными в движение утренним бризом, они казались чарующе прелестными, словно гигантские маргаритки, кружащиеся на ветру и наполняющие жаркое утро дыханием прохлады и журчанием падающей воды.

Потом Франсис нашла ирисы.

Точно такие же я видела чуть выше на склоне горы, крохотные ирисы высотой в три дюйма, лиловые, бронзовые и золотистые; они пробивались из-под выжженной солнцем, затвердевшей земли, бесплодной, как огнеупорная глина. Они росли на каменистых насыпях, на утоптанной тропинке, на сухих оконечностях бобовых полей и густо облепили, словно бабочки, стены ветряной мельницы.

Последняя, к счастью, оказалась не безобразной железной конструкцией, а настоящей мельницей — таких здесь было всего две. Основательное строение конической формы, очень сходное с привычными для нас ветряными мельницами, с тростниковой крышей и десятью холщовыми крыльями. Крылья эти, совсем не похожие на те, что у водяных мельниц, сейчас обвисли вдоль своих спиц, но эта бездействующая мельница с полукруглым входом, ослепительно белая, была очень красива. Ирисы, местами смятые и затоптанные, густой порослью окружали ее, а прямо у порога кустились алые гладиолусы. Позади белой мельницы теснились лимонные рощи, окаймлявшие плоскогорье, а за ними возвышались серебристые склоны горы Дикты.

Бормоча какие-то непонятные ругательства, Франсис снова потянулась к своей кинокамере.

— Бог мой, какая жалость, что я не захватила с собой пять миль пленки вместо несчастных пятисот футов! Почему ты не сказала мне, что даже пыль в этой стране так чертовски фотогенична! Если б только было какое-нибудь движение! Почему крылья не крутятся?

— Это же мельница. Владельцы запускают ее, когда кто-нибудь нанимает их, чтобы перемолоть зерно. В каждом селении имеются две-три мельницы, чтобы всех обслужить.

— А, понятно. Ладно, слушай, войди-ка ты сама в кадр и… ой, вот так удача, появилась крестьянка, прямо как по заказу…

Все это время дверь мельницы была наполовину открыта. Теперь она распахнулась пошире, и оттуда вышла гречанка во всем черном и с дешевой хозяйственной сумкой в руках. Она повернулась, чтобы закрыть дверь, потом увидела нас и внезапно застыла на месте, по-прежнему держась рукой за большой старомодный ключ, торчащий из замочной скважины.

Кинокамера Франсис продолжала беззаботно стрекотать, но сердце мое учащенно забилось, а ладони вспотели.

В голове мелькнула мысль: если я скажу сейчас Франсис, что это Софья, то придем в смятение мы обе, а так только я одна. Пусть хотя бы Франсис ведет себя естественно…

Камера замолчала. Франсис опустила ее, помахала рукой и улыбнулась Софье, та же стояла словно окаменев и не сводила с нас пристального взгляда, все так же протянув руку к двери.