Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Графиня фон Сован фон Арамон… Какую честь вы мне оказываете, фрау графиня, приехав встретиться со мной, — слащаво добавил он. — Или, возможно, я обязан этим визитом фройляйн Штерн? — продолжил он язвительно, вглядываясь в лицо собеседницы своим орлиным взором.
И без того подавленная перспективой допроса, Сюзанна попыталась собраться с силами. Стараясь держаться холодно и бесстрастно, она кратко и четко отвечала на каждый вопрос. Через полчаса в холле особняка на улице Барбе-де-Жуи зазвонил телефон. Прошел еще час, прежде чем в здание, где располагался отдел гестапо по еврейским вопросам, вошел Бертран. Его проводили в небольшую комнату на первом этаже. Он не сразу узнал свою жену, сидящую в полумраке. Ее шляпа лежала рядом, на лице застыло незнакомое выражение. Когда он подошел к ней, она вздрогнула. Ему показалось, что она сейчас закричит. Он взял ее за руку. Она покорно позволила вывести себя из комнаты. Выйдя на улицу, граф и графиня д’Арамон направились вверх по авеню Фош. Ледяной ветер гонял листья по тротуару. Сюзанна по-прежнему молчала. Бертран не решался заговорить. В этой гнетущей тишине они словно стали друг другу чужими. Оба были сбиты с толку, обоих обуревал тупой, неконтролируемый страх. Он привел ее домой. Сюзанна не противилась — она вела себя отрешенно, словно ее тело не принадлежало ей или в нем не осталось жизненных сил.
Бертран проводил ее в комнату. Сюзанна попросила его не включать свет и легла на кровать, очертания которой виднелись в полумраке. Граф сел на стул у ее изголовья. Сюзанна не прогнала его. Она приняла его присутствие с безразличием, не глядя на него… да, именно с безразличием. Он смотрел на нее, не решаясь прикоснуться. Она дышала медленно, как ребенок. Он улавливал запах ее духов, смешанный с ароматом ее кожи.
Никто так и не узнал, что произошло в том кабинете и через что она прошла. Они никогда не говорили об этом.
23
Париж, март 1943 года. После заключения в тюрьме Турель от прошлой Марии-Луизы — величавой и уверенной в себе — не осталось и следа. В ее душе произошел какой-то переворот, последствия которого она еще не до конца осознала. Когда Мария-Луиза вернулась домой, ее из деликатности почти ни о чем не расспрашивали. И это было к лучшему — ей не хотелось рассказывать родным подробности своего заключения. Как описать словами шок, пережитый ею в момент ареста? Как передать последовавший за этим ужас и смешанные чувства стыда и унижения, которые ей довелось испытать? Ее дочери и сын выросли в привилегированном мире, как и она сама. Тому, что она пережила, не было места в этой вселенной. Попав в тюрьму, она столкнулась с параллельной реальностью, достойной самых жутких кошмаров, о которой не стоило упоминать.
Вопреки всему Мария-Луиза пыталась соответствовать тому образу властной и сильной от природы женщины, который ей всегда приписывали. В глазах семьи она оставалась прежней. Но лишь внешне, ибо внутри нее что-то навсегда сломалось. Она ушла во внутреннее изгнание, состоящее из отречений, молчания и невыплаканных слез. На обломках своей израненной гордости она воздвигла непроницаемую стену, за которой, глубоко внутри, пыталась замуровать память о днях своего заточения, но ни самолюбие, ни сила воли не смогли исцелить ее боль. Загнанная в рамки роли, написанной для нее давным-давно, она чувствовала, что у нее нет иного выбора, кроме как и дальше носить бесстрастную маску самодовольства.
Ее терзала непрекращающаяся тревога. Ее близкие узнали, кто она такая. Ее настигло прошлое столь далекое и чуждое ей, что она до сих пор отказывалась верить, что оно имеет к ней отношение. Поневоле она несла в себе бремя проклятых. Насколько тяжело было ее детям допустить, что их мать в действительности принадлежит к отбросам общества? Она внушила им глубокое убеждение в их исключительности. Они были воспитаны в естественном и неотъемлемом ощущении собственного превосходства. Им была присуща уверенность тех, кто во всем прав. Жизнь, основанная на унаследованных привилегиях и самодовольстве, граничащем с наглостью. И ей некого было винить, кроме себя. Это она превратила их в чудовищ, закостеневших в своей самонадеянности. Они были слепы по отношению к ней, а она не стала выводить их из этого заблуждения — не только из гордыни, но и из страха. Их представление о женщине, которая дала им жизнь, было основано на ложных предпосылках. До сих пор они воспринимали ее еврейское происхождение лишь как эксцентричность, некую колоритную особенность. Для них родиться еврейкой было примерно тем же, что родиться в Америке или колониях. Она бы предпочла, чтобы у нее нашлось мужество указать им на ошибку гораздо раньше, но у нее так и не хватило духу самой сорвать маски. Теперь это сделает за нее ход истории, причем самым жестоким образом. На суде истины Мария-Луиза призналась бы во всем. С неистовым гневом она кричала бы им в лицо: да, она внучка Авраама Якоба Штерна. Она еврейка. И ни ее брак, ни замки, ни обращение в христианство никогда этого не изменят.
Вскоре она поняла, насколько ужасным было это падение для ее детей. В их смущенных взглядах, в их, казалось бы, сочувственных словах она распознала едкий привкус стыда. Это чувство было обращено не только на мать, но и на них самих. Ее дорогие дети, плоть от плоти ее, страдали так же, как и она. У них не было другого выбора, кроме как разделить с ней тяжесть бесчестья и унижения. Они тоже вынуждены были оправдываться за свою еврейскую кровь. Она хотела служить им оплотом, защищать их, но ничего не могла сделать. До сих пор жизнь позволяла им игнорировать то, что теперь безжалостно раскрывали перед ними сложившиеся обстоятельства: в их жилах текла кровь проклятой расы.
24
Апрель 1943 года, Кютс. Вот уже несколько месяцев, как Люси переехала в небольшой павильон на территории замка. Она надеялась, что это поможет избежать мер по ариизации дома, где жили ее дети. К приезду сестры она вернулась в собственную комнату в замке, одновременно взяв на себя роль рачительной хозяйки. Она хотела,
