общественность выражала неодобрение в связи с высоким уровнем заимствований спекулянтов для покупки акций, президент Кэлвин Кулидж либо министр финансов Эндрю Меллон делали оптимистичные заявления насчет ситуации на рынке и отрицали факт чрезмерной спекуляции (11). Роби выразил сомнение в том, что для такого оптимизма у Кулиджа и Меллона имелись какие-либо рациональные основания. В связи с чем он интерпретировал их действия как попытку поддержать веру общественности в фондовый рынок.

Возможно, подобные «бычьи» рекомендации были попыткой Кулиджа и Меллона успокоить авторитетных представителей общества, которых пугали любые признаки утраты доверия инвесторов. В статье, опубликованной в Wall Street Journal в 1928 году, ее автор писал:

«Глава одной из наших крупнейших промышленных корпораций не так давно обсуждал с друзьями текущую ситуацию на рынке. “Мой прогноз по ситуации с нашими акциями в случае резкого падения котировок вполне оптимистичен, – отмечал он, – и я бы даже приобрел часть акций. Спекуляциями я не занимаюсь, поэтому акции, разумеется, были бы приобретены на мое имя. Сложность заключается в поиске способов продать их. У меня самого есть все, что мне хотелось бы сохранить на будущее. Однако, если я продам какие-либо акции, сотрудники вскоре об этом узнают. А поскольку большинство из них являются акционерами компании, мои действия могут не просто встревожить их, но и послужат сигналом к тому, что им пора избавляться от своих инвестиционных активов. Поэтому я оставляю в покое активы, которые, как мне известно, могут принести хороший доход в краткосрочной перспективе”» (12).

В октябре 1929 года рынок обвалился. Восемью месяцами ранее, в феврале 1929 года, Совет управляющих Федеральной резервной системы предупредил, что ФРС не будет финансировать банки, которые предоставляют кредиты по растущему курсу. Было также сделано уточнение о том, что эти меры «не наделяют Совет правом выносить решения по делам, связанным со спекуляцией». Однако инвесторы читали между строк, и реакция их была резкой и незамедлительной (13). В Washington Post писали о «напряженной битве между Федеральной резервной системой и Уолл-стрит», причем на Уолл-стрит в основном придерживались мнения о том, что ФРС должна заниматься своими делами, а не вмешиваться в чужие (14). 9 августа 1929 года, всего за два с половиной месяца до краха, Федеральный резервный банк Нью-Йорка повысил переучетную ставку (ставку, по которой он предоставлял кредиты банкам). Никогда прежде в истории страны не было государственного органа, миссия которого предполагала бы осуществление деятельности, направленной на обеспечение стабилизации ситуации на фондовом рынке. Нарратив о «битве» между Уолл-стрит и Федеральной резервной системой, вероятно, добавил популярности историям, которые в последующие месяцы привлекли внимание общественности к событиям, связанным с крахом фондового рынка 1929 года. Вследствие этого у многих сложилось впечатление, что знающие люди чувствуют, когда спекуляции на бирже заходят слишком далеко.

После краха фондового рынка разочарование людей в прогнозах госчиновников, представителей бизнеса и журналистов лишь усиливалось. В 1930 году один обозреватель говорил: «К сожалению, складывается впечатление, что те, кто пишет о бизнесе, склонны предавать огласке лишь оптимистичные заявления и избегают обсуждения любых вопросов, которые оптимизма не вызывают» (15).

В 1931 году журналист финансового блока New York Times Александр Дана Нойес отмечал: «Деловые люди, произнося свои пророчества на грядущий год, будут стремиться подчеркивать наиболее обнадеживающие факты, избегая упоминаний о неприятных отклонениях» (16).

В то же время никто не хотел быть обвиненным в том, что устроил панику, крича «Пожар!» в переполненном театре, чем усугубил страхи общественности и, возможно, способствовал паническому бегству инвесторов с рынка. Исходный нарратив о человеке, кричащем «Пожар!» в переполненном театре, появился в 1884 году, почти за полвека до краха фондового рынка. Как сообщалось в New York Times:

«Во вторник вечером зрительный зал театра Маунт-Моррис в Гарлеме был переполнен. Показывали спектакль “Поверженный бурей”. Играли сцену пожара, и вдруг по зданию разнесся возглас “Пожар!” Он был повторен трижды. Лица многих зрителей заметно побледнели, однако представление продолжилось, что несколько их успокоило, и паники удалось избежать… Луи Айслер указал на юношу по имени Фрэнсис Маккаррон, проживающего в доме № 2446 по Четвертой авеню, как на зачинщика беспорядков, и патрульный и полицейский Эдмистон взяли его под стражу… Судья Уэлд на месяц отправил его в тюрьму на острове Райкерс» (17).

Нарратив о «пожаре в переполненном театре» общественность подхватила не сразу. Спустя время нарратив был упомянут в письменном мнении судьи (а впоследствии – Верховного судьи) Оливера Уэнделла Холмса-младшего в 1919 году. Так сформировалась ассоциативная связь между нарративом и публичной персоной. Нарратив начал понемногу набирать популярность в 1930-е годы, а в дальнейшем стал по-настоящему вирусным.

На протяжении 1930-х годов постепенно укоренилась идея о том, что Великая депрессия стала итогом эпидемии «необдуманных заявлений» лидеров общественного мнения, которые, казалось, подзабыли о том, какое психологическое воздействие могут иметь подобные высказывания (18). Хотя известные люди, казалось бы, очень хорошо должны были отдавать себе в этом отчет. В итоге возник новый нарратив: поскольку лидеры мнений чересчур опасались того, что их слова могут напугать людей, общественность заподозрила их в склонности к транслированию ложного оптимизма. Иначе говоря, Джон К. Паблик полагал, что лидеры общественного мнения стремились излучать оптимизм, а слушателям самим следовало приводить высказываемые ими самоуверенные идеи в соответствие с реальной картиной. Несложно заметить, что в подобной обстановке ожидания людей могут стать весьма нестабильными.

В соответствии с более ранним нарративом о панике, многие люди также трактовали события периода Великой депрессии как массовое бегство или панику. Наблюдая за тем, как другие пытаются убежать от депрессии, люди испытывали чувство страха, которое заставляло их делать то же самое. Это чувство страха всерьез овладело сознанием огромного количества людей. Профессор экономики Йельского университета Ирвинг Фишер в 1930 году писал: «Основная опасность заключалась не в тех условиях, в которых мы оказались. Страх, панический страх, который мог передаться от фондового рынка бизнесу, был гораздо опаснее. “Единственный мой страх – это страх бояться”, – вот слова смелого человека» (19).

Помощник мэра Бостона Джеймса Керли Томас Маллен в 1931 году выступил с подобным заявлением: «Я думаю, что страх как таковой – это единственное, чего нам нужно бояться» (20).

Позднее, в 1933 году, самом тяжелом за период Великой депрессии, президент Франклин Рузвельт в своей инаугурационной речи сказал: «Прежде всего, позвольте мне заявить о том, в чем я твердо убежден: единственное, чего мы должны бояться, это самого страха – безымянного, беспричинного, неоправданного ужаса, который сводит на нет все наши усилия, и мы продолжаем отступать, а не двигаться вперед» (21).

Томас Маллен не был знаменитостью в отличие от президента Рузвельта. Поэтому эта идея приобрела вирусную популярность именно после того, как была сформулирована Рузвельтом, и благодаря неоднократным повторениям она зазвучала убедительно. Эта формулировка идеи о страхе перед страхом как таковым на сегодняшний день, вероятно, является самой известной цитатой Рузвельта (22), и, по данным ресурса