Из рядов левой стороны, наконец, выделилась новая, еще более крайняя партия, члены которой — Шабо, Базир, Мерлен из Тионвиля — были для жирондистов тем же, чем Петион, Бюзо и Робеспьер для левой Учредительного собрания. Это было началом фракции демагогов, извне поддерживавшей жирондистов с помощью клубов и народа. Настоящими предводителями этой партии, опиравшейся на целое сословие и жаждавшей укрепить свою собственную власть, были: Робеспьер, упрочивший свое влияние в Клубе якобинцев после выхода из Учредительного собрания, Дантон, Камиль Демулен и Фабр д'Эглантин, действовавшие среди кордельеров и создавшие новый клуб из людей еще более горячих, чем сами якобинцы, которые в общем все же принадлежали к буржуазии, пивовар Сантерр, пользовавшийся влиянием в предместьях, где были сосредоточены народные силы. Партия эта, однако, не имела самостоятельного значения, и только переворот мог дать ей главенство.

Центр Законодательного собрания составляли люди, преданные новому порядку. Как в центре Учредительного собрания, так и здесь убеждения были одинаково умеренные, но сила их была различна. Теперешний центр не поддерживался более сильным сословием, с помощью которого он мог бы твердой рукой обуздывать все крайние партии. Общественные опасности заставили скоро почувствовать необходимость в крайних мнениях и в партиях, стоявших вне Собрания, это окончательно уничтожило значение и силу центра. Подобно всем умеренным партиям, он был поглощен крайней левой, как более сильной.

Положение Собрания было очень затруднительно. Его предшественник завещал ему партии, которые оно заведомо не могло примирить. С самых первых своих заседаний оно должно было заняться борьбой с ними. Эмиграция оказывала устрашающие успехи. Оба брата короля, принц Конде и герцог Бурбонский, протестовали против утверждения Людовиком XVI конституционного акта, то есть против единственного способа соглашения. Они говорили, что король не мог поступиться правом древней монархии, и их протест, распространившийся по всей Франции, произвел большое впечатление на сторонников монархии. Офицеры покидали армию, дворяне свои замки, целые роты солдат дезертировали и становились в ряды войск, собиравшихся по ту сторону границ. Медлившим присылали прялки и тем, кто не покидал королевства, угрожали, что их сочтут за третье сословие, когда дворянство вернется с победой. В австрийских Нидерландах и пограничных курфюршествах устроилась так называемая внешняя Франция. С помощью и покровительством иностранных дворов в Брюсселе, в Вормсе и Кобленце открыто готовились к контрреволюции. Здесь принимали послов от эмигрантов, тогда как посланники французского народа или вовсе не принимались, или были принимаемы неблагосклонно; случалось даже, что их, как, например, Дюверье, лишали свободы. Французские путешественники и купцы, подозреваемые в патриотизме и сочувствии революции, были в опале у Европы. Швеция, Россия, Испания и многие державы высказались совершенно открыто; последней управлял маркиз Флорида-Бланка, совершенно преданный делу эмиграции. Пруссия держала свое войско под ружьем. На альпийских и пиренейских границах был увеличен кордон испанских и сардинских войск, и Густав III Шведский собирал боевую армию.

Диссидентское духовенство прилагало все усилия, чтобы внутри страны вызвать диверсию, полезную эмигрантам. „Священники, а в особенности епископы, — говорит маркиз де Феррьер, — употребляли все средства фанатизма, чтобы вооружить сельский и городской люд против гражданского устройства духовенства“. Епископы приказывали священникам не совершать церковных треб в церквах, где служили священники, принявшие присягу, из боязни, чтобы народ не смешивал церковных обрядов и духовенства двух родов. „Кроме окружных посланий, — говорил он, — к приходским священникам в деревнях еще распространялись наказы, составленные специально для народа. В них говорилось, что не должно обращаться для совершения церковных треб к священникам, принявшим присягу, что все „втируши“, принимавшие участие хотя бы только своим присутствием в богослужении, совершают смертный грех, что венчания, совершаемые самозваными священниками, не будут считаться действительными, и обвенчавшиеся навлекут проклятие на себя и на детей своих. Не позволялось иметь никаких сношений ни с священниками, принявшими присягу, ни с отпавшими от церкви; муниципальные чиновники, вводившие в должность выборных священников, делались такими же отступниками, как они сами. Звонарям церкви и старостам предписывалось бросать свои должности в самый момент подобного введения в должность… Этими фанатическими посланиями епископы добились того, чего хотели; повсюду разгорелись религиозные волнения“.

Особенно значительными они были в Кальвадосе, Жеводоне и Вандее. Эти провинции особенно плохо поддавались революционному влиянию, потому что там средний просвещенный класс был немногочисленным, а народ издавна находился в руках духовенства и дворянства. Испуганные жирондисты решили принять строгие меры против эмиграции и диссидентских священников, нападавших на существующий порядок. Бриссо предложил остановить эмиграцию, отбросив, наконец, систему мягкости и снисходительности, с какой, говорил он, до сих пор к ней относились. Он делил эмигрантов на три категории. К первой он относил вождей эмиграции, в том числе двух братьев короля; ко второй чиновников, покидавших свою страну и свои должности и старавшихся увлечь к тому же своих товарищей; к третьей тех, кто, боясь за свою жизнь, из ненависти к революции или по другим причинам бросали отечество, но не вооружались все-таки против него. Бриссо требовал применения суровых законов против первых двух категорий и говорил, что, будучи только плохим политиком, можно отнестись не снисходительно к последней. Некоторые жирондисты хотели ограничиться более строгим надзором, другие находили, что в их распоряжении нет никакого иного средства, чтобы уничтожить дух мятежа, как изгнать подобных священников из пределов королевства. „Всякий путь к примирению, — говорил горячий Инар, — делается бесполезным; я спрашиваю, чего добились путем часто повторяемых прощений? Ваши враги только увеличивали свою смелость в зависимости от вашей снисходительности; они перестанут вредить вам, только истощивши все средства. Они должны быть или побежденными, или победителями; и надо быть слепым или лишенным всякого политического чутья, чтобы не видеть этой великой истины“.

Конституционалисты протестовали против этих мер; они не отрицали опасности, но считали подобные законы проявлением самоуправства и говорили, что выше всего надо ставить уважение к конституции и потому ограничиваться принятием предупредительных мер. Достаточно принять их против эмиграции и подождать открытия настоящего заговора мятежного духовенства; они советовали не переступать закон даже против врагов из боязни, что, раз вступив на этот путь, нельзя будет уже остановиться, и революция погибнет, как и старый порядок, благодаря своей несправедливости. Собрание, однако, считая безопасность государства делом более важным, чем точное выполнение буквы закона, понимало всю опасность колебания и, обуреваемое страстями, всегда приводящими к крутым мерам, не было остановлено этими соображениями. 30 октября оно обнародовало с общего согласия постановление относительно старшего брата короля — Людовика Станислава Ксавье. Ему было приказано на основании конституции вернуться во Францию в течение двух месяцев, в противном случае он лишался своих прав на регентство. Но когда дело коснулось закона против эмигрантов и духовенства, согласие снова нарушилось. 9 ноября Собрание декретировало, что французы, собравшиеся но ту сторону границы, подозреваются в заговоре против отечества. Если к 1 января 1792 г. они будут еще находиться в сборищах, то их сочтут заговорщиками, присудят к смерти и, после заочного осуждения, доход с их имуществ пойдет в пользу нации без нарушения, впрочем, прав их жен, детей и законных кредиторов. 29 ноября Собрание издало подобное же постановление против мятежного духовенства. Все должны были дать гражданскую присягу под страхом лишиться своего содержания и быть заподозренными в мятеже против закона. В случае вторичного отказа священники подвергались строгому надзору. Если в их приходах вспыхивал религиозный мятеж, то их отвозили в главный город департамента; если было доказано их участие в подстрекательстве к бунту, то их сажали в тюрьму.