– Мужества-с? – переспросил Нахимов.

– Да-с, и в этом я беру в свидетели не кого иного, как самого Гете, – весело подтвердил Фельдгаузен. – Гете же писал так: «Если ты потерял состояние, то ты еще ничего не потерял: состояние ты можешь нажить вновь. Если ты потерял честь, то попробуй приобрести славу, и честь будет тебе возвращена. Но если ты потерял мужество, то ты потерял все!»

– Очень хорошо-с!.. Насчет мужества прекрасно-с! Но вот вопрос: отчего же именно Вильнев и с ним все экипажи его эскадры потеряли мужество? А?

На это Фельдгаузен не мог ответить, и, не обращаясь к другим – Колтовскому и капитан-лейтенанту Ухтомскому, старшему адъютанту, – Нахимов раздельно и отчетливо сказал сам:

– Потому-с победил при Трафальгаре Нельсон, что на его судах паруса хорошо стояли, – все было вытянуто до места-с, вот почему-с! От этого-то именно франко-испанцы и потеряли мужество-с!..

Он улыбнулся этой своей старой шутке и добавил:

– Что же касается вас, господа, то я прошу вас после обеда не расходиться, поедем на третий бастион посмотреть, что там такое-с…

Адъютанты переглянулись, и Ухтомский сказал за всех:

– А мы именно и хотели бы разойтись кое-куда, Павел Степанович.

– Вот тебе раз! Куда же это-с! – удивился Нахимов.

– Надо же что-нибудь приготовить к вашим завтрашним именинам, – сказал Фельдгаузен. – У нас пока ничего нет – вино на исходе, и вообще…

– Пустяки-с! Вздор-с!.. Именины!.. Тоже нашли время именины справлять! – непритворно недовольно отозвался на это Нахимов и замахал рукой. – Да и кто ко мне приедет на именины? Все заняты, у всех дел по горло-с!.. Большой свиты мне, конечно, не надобно-с, а вы и вот вы тоже-с, – обратился он к Колтовскому и Костыреву, – извольте-с непременно-с остаться: в пять часов поедем-с!

После обеда Нахимов обыкновенно отдыхал, так как вставал он рано. Кроме того, после нескольких часов, проведенных без отдыха за работой, начинала обыкновенно заявлять о себе контузия спины, полученная им в памятный день 26 мая, когда он едва не попал в плен: разорвавшийся недалеко снаряд достал его осколком, ударившим плашмя в верхнюю часть спины. Он перенес эту контузию на ногах и отказался от предлагавшихся ему медицинских пособий, однако спина его долго оставалась синей и боль еще не прошла. Врачам же он говорил: «Что вы, помилуйте-с, лечиться! Я только тем и на ногах держусь, что всегда занят-с. А ведь если бы я вдруг допустил себя до того, чтобы лечиться начать, конец мне был бы. Вполне серьезно это я, прошу не считать за шутку-с! Ведь только объяви сейчас конец военным действиям, завтра же и я свалюсь от горячки-с!.. Да и, кроме горячки, вы у меня, может статься, целую дюжину болезней найдете-с, в мои годы и при моем чине все может быть у человека, а как же-с!.. Только распусти вожжи, и конец!.. Тогда уж меня все равно вылечить нельзя будет-с! Полный адмирал – это уж болезнь совершенно неизлечимая-с, да еще непременно-с какой-нибудь там еще катар желудка-с!.. Я ведь в этом опыт уже имею-с: в тридцать восьмом году князь Меншиков отправил меня за границу лечиться. Лечили меня, лечили врачи берлинские десять месяцев с лишком-с, наконец – консилиум, и вынесен мне приговор: безнадежен! Вот как-с! Совершенно безнадежен-с!.. Я скорее за шапку да домой-с: помирать, так уж дома, а не в Берлине-с… И вот, как видите, до сей поры жив!»

Будить Нахимова было не нужно: спал он не раздеваясь, и просыпался, когда назначал себе проснуться, – это была его давняя привычка.

В длинном черном сюртуке, от которого казался еще выше ростом, чем был, с вице-адмиральскими, уже поблекшими, золотыми эполетами, с большим белым крестом на шее, он вышел из спальни бодрый, освеженный сном, и, утвердив на затылке, как всегда, белую фуражку, направился вместе с Колтовским и Костыревым к оседланным уже лошадям.

У Колтовского, против обыкновения, был угрюмый вид, и Нахимов заметил это.

– Что такое с вами? – спросил он. – Не случилось ли чего у вас дома, а? Письмо получили?

– Нет, письма не получал, а вот… Может быть, не ездить бы вам сегодня, Павел Степаныч? – вполголоса и просительно, как сын к отцу, обратился к нему Колтовской.

– Та-ак-с! Это почему же-с не ездить? – очень удивился Нахимов и поднял одну бровь, левую.

– Да вот… вчера за ужином… красное вино вы пролили, – проговорил Колтовской, глядя на передние копыта своей лошади.

– А-а, вон что-с! – улыбнулся Нахимов. – И получился на скатерти крест – скверная примета-с! Охота вам в приметы верить! Пустяки, вздор-с!.. Садитесь-ка лучше… Приметы у вас тут, когда уж и по Екатерининской ядра начали прыгать и вот-вот разнесут наш дом-с… Говорил уже Дмитрий Ерофеич, что надо бы перебираться нам в Николаевские казармы, – там будто бы безопасно-с! Э-э, если уж быть убиту, то убить везде могут… На коней-с! Вы слышали за обедом сегодня: «Кто потерял мужество, тот потерял все!» Золотые слова-с! уж если Тотлебена не уберегли-с – все бедному хуже и хуже, то обо мне что же и говорить-с… Пустяки-с! Едем!

Пальба между тем гремела; на нее только не обращали внимания, привыкли, однако от этого она не была слабее. Когда небольшая кавалькада спускалась к мосту через Южную бухту, бомба пронеслась, чавкая и пыхтя, невысоко над головами всадников, и Нахимов сказал улыбнувшись:

– Вот видите-с, нам уже посылают приветствие-с!

Он даже обернулся посмотреть, куда именно упадет бомба, – так свежа была его восприимчивость в начале этой последней его поездки на бастионы.

IV

На третьем перестрелка уже затихла, как обычно к концу дня. Опасение, что она разовьется во что-нибудь серьезное, миновало у Нахимова, когда он встретил начальника третьей дистанции вице-адмирала Панфилова, направлявшегося в свой блиндаж пить чай.

Вице-адмиралом Панфилов, спокойного вида здоровяк, стал совсем недавно: к этому чину он был представлен за отражение штурма 6‐го июня. Ведавший четвертым бастионом с прилегающими к нему батареями вице-адмирал Новосильский, человек тоже не слабого десятка, но уже несколько раз контуженный, вынужден был проситься на отдых и был переведен на службу в Николаев; Панфилов же точно был очерчен заколдованным кругом, за который не смели перелетать ни пули, ни ядра, ни осколки снарядов.

Большая рука его была плотна, тепла, когда он, задержав руку Нахимова, приглашал его попить чайку, кивая на усердно начищенный и не менее усердно дымящий пузатый самовар, поставленный денщиком у дверей блиндажа.

– Нет уж, Александр Иваныч, спасибо, голубчик, не хочется, – отозвался на приглашение Нахимов и добавил: – А вот вы идите, вам нужно отдохнуть-с, идите-с… И меня не провожайте уж, я сам-с…

– А ведь завтра Петра и Павла! С преддверием