— Я ему сказала, что я взяла бы в рот, будь у него презерватив, — прошептала рыжая.

Она прыснула от смеха, содрогаясь и держась за бока. Лицо ее было исковеркано оспой. Слепая рыгнула во время возношения даров. Сотрясаясь от судорог, сосед Элки поднял рукава, обнажая мученические вены, печать токсикомана. «Наиболее зависимый из двоих не тот, про которого так думают», — сказала себе Элка. Она просмотрела развитие своей болезни, ее привыкание к Вейссу было полным.

На свои наряды некоторые женщины надели крест. Они целовали образки и распятие во время чтения «Отче Наш» с закрытыми глазами. Другие, одетые в пестрые обноски, с вышивками гладью, воланами, в украшениях, достойных парада геев, крестились. Как Церковь решалась отвергнуть тех, кто ее так любил? В Ветхом Завете народу Израиля не хватало рабочих рук — отсюда неприятие онанизма и гомосексуализма.

На заре третьего тысячелетия мастурбация не поражала больше никого. А геи были нежными и добрыми, как ягнята. Элка жалела этих страдальцев, перебивающихся с хлеба на воду, не котирующихся ни на работе, ни в семье, этих естественных союзников женщин, этих существ, уничтожаемых когда-то нацистами, уничтожаемых порой и сейчас глупостью. Она подумала о друге, умершем от СПИДа, свободном электроне недвижимости. «Я переспал с ним всего один раз, Элка, и от этого я умру, веришь?» — говорил он.

Всех изгоев любви, одиноких и законно-сожительствующих, гомосексуалистов и гетеросексуалов, Элка любила их всех. «Разве ты не первый из парий?» — сказала она Христу. Парень ласкал щеку своего дружка. Лицо его было усеяно пятнами. Голгофа! Бубоны! Финальная карцинома! Тритерапия пришла к любимому слишком поздно. Две женщины целовались, переплетая свои языки, и это было прекрасно.

Эта картина напомнила Элке, что во времена ее дебюта во Франс-Иммо она любила женщину тайной и оттого ни с чем не сравнимой любовью. Эта женщина, стройная и светловолосая, долго занимала ее мысли. Они жили в одном доме. Однажды, прогуливаясь в Кабуре, обе подруги остановились перед витриной антиквара. Стройная и светловолосая женщина заметила секретер, который ей понравился, хотя она не была склонна восторгаться чем-либо. Элка вернулась, чтобы купить столик и распорядиться о его доставке на дом для той, чьи обаяние и ум покоряли ее.

Из-за этой подруги Элка поняла: чтобы вас соблазнить, человек должен быть обольстительным, точка. После этого случая у нее сохранились нежное, яркое воспоминание и уверенность, что главное в человеке — это не пол, а просто сам человек.

— Бог любит вас, — утверждал Вейсс издалека. — Благая весть — это любовь, которую Он несет каждому навечно.

Посадка головы, жесты и осанка: оратор держался хорошо.

— Он супер, священничек, — восхитилась соседка Элки, подсчитывая выручку.

— Если бы все так сутану носили, не надо было бы и в компартию вступать, — подбавил жару человек в синей спецовке.

— Деньги правят, все является товаром, и товар нас потребляет, но Любовь Господа поддерживает наше мужское и женское достоинство.

— Заткнись, девственник, — крикнул кто-то.

Вейсс начал петь, смешивая их печаль со своей. Он отправлял службу один, без сопровождения, «а капелла», его любовь стала всеобщей до такой степени, что Элка поняла все. Ее пронизал порыв, связанный с ее выздоровлением, с искуплением. Она хотела бы спасти их всех, она отдавала им Господа Всеблагого без исповеди, ее рак был лишь каплей в море дерьма, и будь что будет!

— Поверим в исполнение Божественного Промысла, — воскликнул Люк, словно знал все.

Она вспомнила о священном договоре. «Pepleropboremon», по-гречески, говорилось в словаре, — это «то, что является объектом абсолютной уверенности». Она закрыла глаза, чтобы представить лицо в Шайо. Она послала вопрос. Ответ Очей Черных пришел.

Вейсс избегал ее, потому что он завтракал, обедал и ужинал вместе с ней, потому что он спал с ней, просыпался с ней, потому что он принадлежал ей душой и телом, боясь даже сойти с ума. «Ты думаешь, Господи, что он любит меня до такой степени?» — спросила она из кокетства.

— Помолимся за тех, кто считает себя нелюбимыми, — ответил Вейсс издалека. Сначала был благодарственный молебен, потом святое причастие. Элка вспомнила, что до тринадцатого века христиане не причащались: пришло время этим воспользоваться! Разносчик пиццы, затянутый в оранжевый комбинезон, бродяга с багровым лицом, три брюнетки в мини-юбках и на высоких танкетках, две женщины-вамп с волосатыми икрами помогали Вейссу распределять святое причастие. Элка поднялась и пошла за когортой, которая двумя колоннами приближалась к алтарю.

— Пощади грешников, Господи, — пели проститутки.

Какой голод утолял священник? Мериньяк ничего не понял. Разум был следствием случая, доброта — результатом Божественного Промысла. Под огромным распятием Вейсс казался таким маленьким и таким беззащитным, но единственным в своем роде и исполненным всеми силами своей надежды! Без него этот нынешний собор распался бы, но куда бы они все разбежались? Элка выглянула из-за плеча своего соседа. Причастие имело успех. Будут ли хлеб и вино? Тело и кровь Господни? Влюбленная не ведала этого, единственное, что она знала, — в конце ее ожиданий находится тот, кто накормит ее из своих рук Элка поняла, что она встала не с той стороны. Глядя священнику в глаза, как Захея, нависший над зеваками, бесстыдница перешла в другую очередь.

В пяти сантиметрах от отправляющего службу Элка заметила пушок на его щеке, его глаза, которых никогда не видела так близко, тяжелые ресницы, опускающиеся на золото его зрачков, и даже услышала, как потрескивает материя, облачавшая ее возлюбленного.

Она склонилась перед ним. Он был не только «Служителем всех», гарантом благовеста: он был человеком из плоти и крови. Она склонилась перед своей любовью грациозно, как женщина, которая всю жизнь падала ниц перед своими возлюбленными. А между тем такое приветствие она делала впервые и впервые участвовала в трапезе Господней. Этим неуловимым движением она демонстрировала свою страсть к мужчине и уважение к роду его занятий. Это был духовный поклон, знак принадлежности.

Вейсс вздрогнул. Минута была исполнена значения настолько, что любая мелочь могла ее нарушить. Они совершали причастие на другом уровне, и это было непросто. Тело священное и тело мирское сливались в полном и тайном согласии. Вейсс взял облатку и уверенным движением положил в ее ладонь.

— Тело Христово, — прошептал он в трех сантиметрах от ее рта.

Ее глаза превратились в дрель, черный бурав, потрескивающий от бархатных молний. Она открыла рот, выставив напоказ свои губы, шею, грудь женщины. Слабея, она почувствовала святой выступ грудей и узнала их нежную выпуклость. Они тоже причащались.

— Аминь, — пробормотала она. «Любовь моя», — добавила она мысленно, любуясь наклонившимся к ней Люком. Зрачки все углублялись. Появилось золото в самородках. Очи Черные воплощались. Песнь и Вейсс становились единым.

Она проглотила облатку. Губы умолкли, тела отдалились, но над священным сосудом их глаза еще причащались. Глаза священника были окнами в жизнь. Открывая их, открываешь безбрежные горизонты.