помешкавшего

награждает оплеухой,

и собеседник

сверзился под стол,

придерживая

окровавленное ухо.

Расселся,

хоть на лбу

теши дубовый кол, —

чего, мол,

буду объясняться зря я?!

Величественно

положил

мандат на протокол:

«Прочесть

и расходиться, козыряя!»

Но что случилось?

Не берут под козырек?

Сановник

под значком

топырит

грудью

платье.

Не пыжьтесь, помпадур!

Другой зарок

дала

великая

негнущаяся партия.

Метлою лозунгов

звенит железо фраз,

метлою бурь

по дуракам подуло.

— Товарищи,

подымем ярость масс

за партию,

за коммунизм,

на помпадуров! —

Неизвестно мне,

в кого я попаду,

но уверен —

попаду в кого-то…

Выдающийся

советский помпадур

ехал

отдыхать на воды.

[1928]

ОТВЕТ НА БУДУЩИЕ СПЛЕТНИ

Москва

меня

обступает, сипя,

до шепота

голос понижен:

«Скажите,

правда ль,

что вы

для себя

авто

купили в Париже?

Товарищ,

смотрите,

чтоб не было бед,

чтоб пресса

на вас не нацыкала.

Купили бы дрожки…

велосипед…

ну

не более же ж мотоцикла!»

С меня

эти сплетни,

как с гуся вода;

надел

хладнокровия панцырь.

— Купил — говорите?

Конешно,

да.

Купил,

и бросьте трепаться.

Довольно я шлепал,

дохл

да тих,

на разных

кобылах-выдрах.

Теперь

забензинено

шесть лошадих

в моих

четырех цилиндрах.

Разят

желтизною

из медных глазниц

глаза —

не глаза,

а жуть!

И целая

улица

падает ниц,

когда

кобылицы ржут.

Я рифм

накосил

чуть-чуть не стог,

аж впору

бухгалтеру сбиться.

Две тыщи шестьсот

бессоннейших строк

в руле,

в рессорах

и в спицах.

И мчишься,

и пишешь,

и лучше, чем в кресле.

Напрасно

завистники злятся.

Но если

объявят опасность

и если

бой

и мобилизация —

я, взяв под уздцы,

кобылиц подам

товарищу комиссару,

чтоб мчаться

навстречу

жданным годам

в последнюю

грозную свару.

Не избежать мне

сплетни дрянной.

Ну что ж,

простите, пожалуйста.

что я

из Парижа

привез Рено,

а не духи

и не галстук.

[1928]

ЭПИГРАММЫ

Безыменскому

Томов гробовых

камень веский,

на камне надпись —

«Безыменский».

Он усвоял

наследство дедов,

столь сильно

въевшись

в это едово,

что слег

сей вридзам Грибоедов

от несваренья Грибоедова.

Трехчасовой

унылый «Выстрел»

конец несчастного убыстрил.

Адуеву

Я скандалист!

Я не монах.

Но как

под ноготь

взять Адуева?

Ищу

у облака в штанах,

но как

в таких штанах найду его?

Сельвинский

Чтоб желуди с меня

удобней воровать,

поставил под меня

и кухню и кровать.

Потом переиздал, подбавив собственного сала.

А дальше —

слово

товарища Крылова:

«И рылом

подрывать

у дуба корни стала».

Безыменскому

Уберите от меня

этого

бородатого комсомольца! —

Десять лет

в хвосте семеня,

он

на меня

или неистово молится,

или

неистово

плюет на меня.

Уткину

О бард,

сгитарьте тарарайра нам!

Не вам

строчить

агитки хламовые.

И бард поет,

для сходства с Байроном

на русский

на язык

прихрамывая.

Гандурину

Подмяв моих комедий глыбы,

сидит Главрепертком Гандурин.

— А вы ноктюрн сыграть могли бы

на этой треснувшей бандуре?

[1930]

* * *

Маяковский метался по фанерному закутку среди приказов и пожелтевших плакатов, как бы с трудом пробиваясь сквозь слоеные облака табачного дыма, висевшего над столом с блюдечками, наполненными окурками, с исписанными листами газетного срыва, с обкусанными карандашами и чернильницами-непроливайками с лиловыми чернилами, отливающими сухим металлическим блеском. И за его острыми, угловатыми движениями с каменным равнодушием следили разнообразные глаза распаренных многочасовым заседанием членов этого адского художественного совета образца тысяча девятьсот двадцать девятого года, как бы беззвучно, но зловеще повторяющих в такт его крупных шагов: «Очернительство… очернительство… очернительство…»

Особенно душил его сам председатель, доведя Маяковского до того, что однажды он в поезде «Красная стрела» Москва — Ленинград, стоя в коридоре международного спального вагона, держа в руке стакан чаю в тяжелом мельхиоровом подстаканнике, поставив толстую подошву своего башмака на медную панель отопления, яростно перетирая окурок боковыми зубами и глядя в окно на проносящиеся мимо парные телеграфные столбы — одна опора прямо, другая отставлена в сторону, что делало их похожими на двух чечеточников, — вдруг начал читать только что сочиненные им злейшие эпиграммы…

Он прочел эти эпиграммы, окружив рот железными подковами какой-то страшной, беспощадной улыбки.

Валентин Катаев.

«Трава забвенья»