Кареты, кони, стук подков,

Вот вам Париж. Ну, как? Похоже?

Ну вот! Это написано поэтом про Париж и про парижан. Так чего же вы хотите от бедного томского обывателя?

Девильнев сказал:

— Мы с Парижем не будем тягаться. Но я отписал в сенат. Здесь зимой трещат морозы, от перекала печей деревянные дома сгорают каждую зиму. Я просил хоть немного дать денег на государственные каменные строения. Написал и в Тобольск епископу Варлааму. Помог бы он нам все деревянные храмы заменить каменными. — Девильнев взял с полки старую книгу. Она была издана в Стокгольме Филиппом Иоганном Стралленбергом и называлась «Северная и восточная части Европы и Азии». В книжке было описание Томска, были рисунки древних художников, срисованные Стралленбергом со скалы на берегу Томи. — Видите, как танцуют древние! Человеку всегда было мало только пищи. Он хотел больше. В нем всегда была душа. Это танец — молитва. Это полет к прекрасному. Иногда я сам себе кажусь таким танцующим человечком. Наперекор бездушной стихии я стремлюсь к теплу и свету разума и познания. И я зову вас с собой, господа.

Девильнев, как бы невзначай, изобразил на столе пальцами циркуль. И тотчас ответно взялся за одну из пуговиц Якомовша, сделали свои знаки Григорьев и Плаутин.

Томас Томасович улыбнулся:

— Вижу, что даже в этом тесном кругу у меня есть единомышленники. Я рад. Нужно только место для ложи.

— Я в своем загородном доме бываю редко, — сказал Плаутин. — Мы вплывем под его своды, как туман, и возжем в тумане светильники разума. Самая восточная ложа каменщиков начнет отсчитывать в календаре Иеговы свое время.

Они сдвинули бокалы. И что-то сверкнуло в горнице флигеля. Может, в ночном небе за окном скатилась звезда.

Меновой двор в Томске при гостином дворе был многолюден всякий день. Лавки, амбары, торговые дороги. Часовня. Юродивые. Двое. Отроки. Георгий и Гавриил. Недавно появились в Томске. Ходят по городу, просят милостыню. У одних сразу берут. От других отворачиваются, восклицая:

— Сие от беса!

Наберут много и хлеба, и денежек, а потом сами это все раздают нищим. И стихами притом говорят, так складно, как по писаному! На левых руках у них железные рукавицы, кресты. Дьявол-то, он — слева подступает! Откуда пришли — неизвестно. С железными крестами, с наручными и ножными железными веригами. Железа вросли в их тела. И на босые ноги надеты железные башмаки! Как не прикипят ступни к железу на уличном холоде? Смотреть и то страшно. Сидят на заснеженной паперти. Весь день тут сновали люди. И только в начале ночи улица пустела.

В гостином дворе перед Рождеством собрались не просто богатые томичи. Всё это были купцы первой и второй гильдии. Они предпочитали общаться в своем особливом кругу. Ведь от гильдии зависели и привилегии. Первогильдийцы могли иметь речные и морские суда. Купцы второй гильдии обладали лишь речными судами. Первогильдийцы ездили в каретах, запряженных парой лошадей, а купцы второй гильдии ездили только в коляске, хотя и запрягали пару. Купцы рангом ниже ездили в коляске с одной лошадью. Впрягать в карету цугом по шесть лошадей могли полковники, генералы и равные им по рангу чиновники.

И вот, закончили свои многотрудные дела этого дня и сидели в особливом кабинете богатейшие купцы. Посреди кабинета стоял круглый вишневого цвета стол. В четырех углах комнаты были укреплены портреты императрицы Екатерины Второй, Григория Орлова, Григория Потемкина и Румянцева. Каждый портрет был — от пола до самого потолка.

Перед собравшимися фыркал большой самовар, стояли полупустые бутылки, и на огромном блюде лежал разворошенный ножами и вилками жареный осетр. Яркими красками манила взоры клюква и брусника в берестяных блюдах, благородно посвечивала в серебряной тарелке черная икра. Огромные напольные часы в простенке звонко тикали, их золотые стрелки неспешно свершали свой круг. Часы были посланы Екатериной Второй в дар китайскому императору. Но в дороге упали с воза, и был указ: придержать их в Томске, проверить ход. Теперь мелодичный бой их проверял часовщик, которого все называли Бергом в башмаках. Дело было в том, что в Томске жил еще один немец, по фамилии тоже — Берг, но ходил он только в сапогах и был кузнецом. Того именовали Бергом в сапогах.

Берг в башмаках прислушался к ходу часов и сказал:

— Это, может, единственные в России часы, стрелки которых сделаны из чистого золота, а цепи — из серебра.

Судовщик Иван Васильевич Губинский сыто рыгнул и глянул на часовщика своими зелеными сверлящими глазками:

— Если захочу, закажу себе точно такие же. Всю механику из золота сделают, даже гири и те прикажу отлить из чистого золота!

— О! — улыбнулся Берг. — Всем известно, ваше степенство, что ваши капиталы могут творить чудеса. Весь Томск есть в восторге от вашего, Иван Васильевич, каменного дворца и трех домов. Ваш дворец с баррокальными украшениями на фронтонах и каменными воротами есть очень красив. Томичи разевают рты, когда смотрят. К тому же вы владелец тридцати восьми частей гостиного двора.

— Но разве мои дома хуже? — подал голос купец первой гильдии Михаил Алексеевич Мыльников. Все знали его еще как весьма опытного кантора. И любили слушать церковные хоры, которыми он руководил. Мыльников набирал в свои хоры исключительно мальчиков. Он считал, что только мальчишечьи голоса могут обладать настоящей ангельской чистотой и силой. Но все знали, что он не самый богатый в этой компании.

В беседу вступил торговый бухарец Калина Ярмонович Касимов.

— Мы торгуем кедровый масло, изюм, урюк, чай, халва, табак. Мы стали сибиряком. Зимой носим чамбары — кожаные белые штаны поверх пимов. А живем плохой совсем. В подвале живем, окошко совсем внизу. Решеткой закрыто окошко. Но каждый дурной шайтан тебе в окошко поссыт или наплевает! Плохая наша жизнь!

— Брось прибедняться, магометанин! — воскликнул Губинский. — Ты поди в своем подвале ни один горшок с золотом закопал!

Сидевший в этой же компании купец первой гильдии Петр Федорович Шумилов имел шесть каменных домов и восемьдесят частей гостиного двора. Но он хмуро молчал.

— О чем задумался, Петр Федорович? — спросил его купец Матвей Иванович Ржицкий, который происходил из обрусевших поляков. — Похоже, что тебя вино не веселит.

— Что золото и что серебро, если человек не обеспечил свое продолжение благополучным потомством? — меланхолично вопросил Шумилов.

— Ты печалуешься о судьбе сына Мефодия? Стоит ли? У тебя еще есть дети.

— На Мефодия имел я главнейшую надежду. Я его учил, поил, холил. И все для чего? Неужто для того лишь, чтобы он сам дозволил отрезать себе яйца и то, чем люди производят на свет себе подобных? Но если бы только это! Поселившись в проклятом скопческом доме у мельничного моста, он набрался крамольного духа! Он ругательски ругает матушку императрицу Екатерину. Он позволяет себе рассказывать об императрице скабрезные истории. Якобы у нее есть в конюшне станок, в который она становится определенным образом, а конюх подводит к ней жаждущего совокупления жеребца! Да за такие байки меня лишат всего имущества и самого отправят в каторгу в Нерчинск или на Соловки или вовсе жизни лишат.