В этих заботах Евфимия иногда совсем забывала свою прошлую жизнь. Кажется, всегда она жила здесь на Юртошной горе, вставала со всеми сестрами, и работала, и трапезничала, и ко сну отходила. А ничего иного в её жизни никогда и не было. Но нежданная встреча с этим бывшим другом Пьера Жевахова всколыхнула целый ураган страстей. И Евфимия в эту ночь не могла уснуть, вспоминая свою жизнь. Кусала подушку, в кровь искусала губы. Хотелось кричать, но она молчала.

Жизнь в Томске шла гораздо стремительнее, чем на Алтае. Томскую крепость второго класса до Девильнева сохранял и оберегал воевода-комендант Иван Егорович Тимирязев. Он отбыл, и теперь все заботы свалились на Томаса Томасовича, который предпочитал, чтобы его именовали просто комендантом. Воевода — слово устарелое, да и вряд ли теперь придется главе города с кем-либо воевать.

Во время великого салюта в честь Кючук-Кайнарджийского мирного договора с Турцией плошки с фитильками осветили все главные улицы Томска. Лошади крутили колеса, ведра черпали воду из Томи и Ушайки и скользили на гору по канатам. Они подавали воду к временным фонтанам, устроенным на крутых обрывах Воскресенской и Юртошной гор. Едва солнце село за Томью и на город опустилась теплая, ароматная ночь, Кынсон и Ван Суслонов с высоты горы просигналили флажками своим помощникам, которые должны были дернуть за шнуры и запалить многочисленные петарды и шутихи, запрятанные в кустах, на островах среди реки Ушайки, на мостах и на краю обрыва. И разом шарахнуло, бабахнуло, засвистело, затрещало, и высоко в небо поднялись снопы и букеты огня и принялись там вертеться, рассыпаться, превращаться. То сыпалась с неба огненная метелица, то небесный огонь превращался в золотого петуха размером в полнеба, то — в быстро вертящееся колесо. И, наконец, в небе возник известный уже всем по изображению на деньгах огромный вензель «Е» с двумя палочками внутри, что означало, конечно: «Екатерина Вторая».

Огромные толпы народа в верхнем и нижнем городе подбрасывали ввысь картузы, палки, кричали «ура» и танцевали. Тем более, что и в верхнем, и в нижнем городе на площадях стояли телеги с огромными бочками. Вахмистры обретались возле тех бочек с черпаками и наливали каждому желающему государственной дармовой водки. В день салюта все ратманы, казачьи урядники и офицеры гарнизона знали, где им находиться при оружии и за чем наблюдать. Сам Девильнев вместе со своими денщиками Шегершем и казаком Данилкой Хватом скакал верхом по городу и проверял посты. Особенно тщательно охранялись башни старой крепости, с пушками на раскатах, комендантская изба, магистрат, ямшоная баня[26], куда на сутки упрятали всех поднадзорных, пороховые и зелейные склады, слободки, где проживали ссыльные поселенцы.

— Что? Как? — спрашивал Девильнев своих караульных то в одной, то в другой части города. На что один из ратманов отвечал:

— Слава богу, пожара больше не случилось, хоть и все небо горело. У меня от этой огненной потехи живот расстроился. Что касаемо до побитых рож и порезанных горожан, то это у нас и в будни хватает, а уж в праздник — сам бог велел. Потом зубы будем считать.

Возбужденные и радостные спускались с горы Ван Суслонов и Кынсон: огненная потеха удалась на славу! Теперь они могли успеть выпить дармовой водки. Девильнев заметил их, подскакал к ним, крикнул:

— Хвалю за службу!

Китайцы принялись церемонно кланяться, причем Кынсон мотал двумя длинными косами. Одна из голов, очевидно, наиболее разговорчивая, сказала:

— Очина, очина холоса русска пословиса: одна голова харосо, а два голова — лучсе!

А город дудел дудками, звонил гуслями и домрами. В каком-то проулке навстречу Девильневу и его спутникам вывернулся детина в дурацком колпаке, напевавший странную песню:

Умер, умер наш покойник,

Ни во среду, ни во вторник,

Стали плакать и кадить,

А ен глазками глядить.

И глядить ен, и пердить,

Так-то весело чудить.

Стали Кузькой величать,

Он рогами стал стучать,

А как стали отпевать,

Разломал он всю кровать.

Руки у детины были в крови, в одной руке он держал ножик, а в другой — глиняную чашку, на дне которой в лужице загустевшей крови лежал человеческий глаз.

— Что же это такое? — спросил Томас Томасович. — Ты где глаз взял?

— У пьяного человека вырезал.

— Зачем?

— Антиресно!

— А где хозяин глаза?

Детина махнул рукой:

— Где-то возле забора валяется.

— Так ты — что? В операторы готовишься?

— Не-а, просто антиресно!

Девильнев кивнул казакам:

— Связать его, и — в ямшоную. Там ему для антиреса тоже что-нибудь вырежут!

Поскакали все в ямшоную. Зашли в приземистый каменный дом. Тут в подвале сидели самые опасные людишки. Весь подвал был укрыт массивными железными прутьями, составлявшими частую решетку. И сверху часовые могли видеть, что делают в своей яме узники.

Томас Томасович среди них увидел Горемира. Колдун сидел задумчиво возле стены и смотрел в одну точку.

— Бежать никто не пробовал? — спросил Девильнев у начальника караула.

— Отсюда, ваше высокоблагородие, еще ни один не сбежал!

Уже под утро Девильнев со своими денщиками поднялся в гору к воеводской избе. На склоне горы еще сохранились осадные дворы. Несколько изб были обнесены двойным частоколом, и под крышей изба имела узкие бойницы: для «верхнего боя». Это была память о тех временах, когда город часто осаждали враги.

Томичи уже угомонились, перепились, и город поутих. Аромат черемухи плыл над горой. Данилка Хват и Шегереш сказали, что пойдут ночевать на сеновал. Но через минуту вернулись. Данилка Хват доложил:

— Там Кынсон с Франсуазкой сопит! Чего делать прикажешь? Ссечь ему одну башку, или сразу обе? А может, и её заодно порешить?

— Ну их! — махнул рукой Девильнев. — С уродами будем воевать? Нужны ей Кын и Сон, пусть к ним и убирается. А мы себе другую стряпуху наймем!

Про себя он твердо решил завтра же снять Франсуазе какое-нибудь жилье в нижнем городе. Полковник, комендант, здесь он у всех на виду. Нет, он не может создать себе девушку из цветов, как это сделал Брюс. И думать об этом нечего.

Вспомнилась родовая вотчина Вильнев де лез Авиньон, некогда служившая местом пребывания папского двора, римских кардиналов. И предания об этом наполняли детство. Недальние горы, холмы, кровь виноградников. Зеленая трава, пробивающаяся в руинах римских крепостей. Остатки каменных сидений древнего театра, отшлифованные задами легионеров. Это веселые галльские шутки и непокорный нрав вперемежку с клерикальными проповедями епископов!