А-а-а-а… О-о-о… У-у-у… Э-э-э… Ой, ромалы!

– А поедемте-ка к цыганам, Пётр Александрович!

– Пошто, душа моя, Татьяна Юрьевна, ехать, когда табор сам к нам пожаловал!

– Вы правы, душенька Пётр свет Александрович, выйду-ка я в приём, негоже заставлять ждать столь почтенную публику!

– А и правда, сходите, голубушка моя разлюбезная, Татьяна Юрьевна! Любушка Светлана Ивановна, а нет ли у нас, вселенскую мать нашу, бубна где заначенного, по голове нашей роженице – как зовут?

– Мария, дядя.

– … Марии нашей по голове настучать!

А-а-а-а… О-о-о… У-у-у… Э-э-э…

А в приёме ромалы.

– Ой, доктор, чтобы у Машки всё хорошо, так у вас тут из кранов шампанское будет литься и всех золотом увешаю. – Это барон. Машка – его дочь.

– Да оставьте себе ваше шампанское. Вы нам лучше лекарства купите из списка. Вашей Маше не сгодится – другому кому.

И не будет ни шампанского, ни лекарств – уж поверьте! Дырка от бубна будет.

А-а-а-а-а-а!!!

Машенька в родзале. Рожает как кошка. Или – коза. Как коза. Я видала на Волге. Лет в семь. Очень удивилась. Из козы что-то вылезло. Перламутровое. А бабка говорит: «Рубашку надо вскрыть, чтобы не задохнулся!»

«Рубашка» – это околоплодный пузырь. Помните? В «рубашке» родился. В околоплодном пузыре. Я в околоплодном пузыре родилась. Мать рассказывала, врач очень удивлялся. «Впервые вижу, – сказал матери, – чтобы не цыганка в «рубашке» родила. Счастливая у тебя дочь будет!» Не наврал. Я счастливая. А уж врач, который меня принимал, куда больше цыганок, чем я, видала. Четвёртый родильный дом. Я на Пересыпи родилась.

Машенька родила. В «рубашке». Это видеть надо – человеческий детёныш, чай, побольше козлёнка! Во время потуги в половую щель надувается… перламутровый пузырь. Круто.

Младенец когда в смазке – это не «рубашка» – это он слегка (или у кого как) недоношенный. Это вам акушерки врут, чтобы успокоить. «Рубашка» – это околоплодный пузырь.

Родила. Естественно – ни разрыва, ни царапинки. Через полчаса уже сидит на каталке, как горный орёл, и хохочет. Ты просишь, чтобы ей кто-то дал по голове пузырём со льдом. А она тебе так лукаво:

– Тётя! Отпусти! Всё равно убегу!

Знаем мы про их цыганские обычаи. Вам не буду рассказывать.

Знаю, что убежит. Вздыхаю.

– Сколько классов закончила, Машенька?

– Три! – очень гордо. Очень.

– Ну, пиши, Машенька.

– Чего писать? – старательно держит ручку.

– Пиши: «Я, такая-то такая-то, прошу отпустить меня домой. О последствиях предупреждена. Ребёнка обязуюсь забрать». Написала? Покажи.

Беру листок бумаги. На нём – корявым детским почерком написано:

«Я такая-та такая-та пршу отпститЬ мню а паслетствиях пердупержена рибёнка бязуюс брат».

– Машенька, что же ты написала, мать твою так-растак?!

– Что ты прадиктавала, то я и написала!

– Переписывай ещё раз, – вздыхаю. Диктую: – Я – Мария Иванова, прошу… – и так далее.

Заберёт Машенька ребёнка. Цыгане детей забирают. Или барон заберёт. Или муж. Муж придёт в дублёнке и тёплых сапогах с выводком детей. Девочки будут с непокрытой головой и в сандалиях. И тоже в дублёнках. А потом придут ещё раз – через год, или через три, или через десять-четырнадцать лет – взять справку о рождении. Потому что паспорт, милиция, учёба, закосить от армии. И будем мы идти в архив и статотдел. И получать в кабинете главврача за бюрократические «грехи» другого лекаря. Как кто-то сейчас – за мои. И будут цыгане мучительно вспоминать, когда рожали. На Пасху? На Рождество? А, нет. Тогда, кажется, жарко было. И будут обещать золотые горы и уходить не попрощавшись. И будут тащить тебе бутылку ликёра «Моцарт» и нарочито-театрально благодарить. По-всякому. Они же разные – цыгане. Они своими гордятся. Они, где рожают, не воруют. Но и не…

Машеньке, к слову, четырнадцать лет было. Роды – вторые. Тётя добрая. Она тётю подкараулит под приёмом, втихаря от родных, и лукаво-благодарно так спросит:

– Хочешь, я тебе юбку подарю или маковой соломки принесу?!

– Иди в жопу, Машенька, – ответит добрая злая тётя, бредущая с дежурства.

– А хочешь шишек, Татьяна Юрьевна?!.. – во как!

Эх, Машенька. Хочу шишек. И мира во всём мире. И чтобы четырнадцатилетние не рожали ни во второй, ни в первый раз. Потому что в двадцать шесть ты будешь старухой, не помнящей, сколько тебе. Как та соплеменница, которой мы удалили матку. И она тоже сбежала. На вторые сутки. Чуть не умерла. Белая бы умерла.

Много чего хочу, Машенька. Хочу, чтобы наркотой твои собратья не торговали, чтобы арабы не убивали евреев и наоборот. Имение хочу на Волге и чтобы русскую прабабку мою с тремя малолетними русскими отпрысками на глазах у русского прадеда не расстреливали русские. Сейчас, может, и героина внутривенно хочу, но не буду.

– Давай свои шишки, Машенька! Доктор, родившийся в «рубашке», покурит за твоё здоровье трубку мира. Машенька, ты довольна?

Кто там следующий?

Давным-давно, когда из нанотехнологических кремов с липосомами был только рыбий жир, я работала в обсервационном отделении родильного дома. Туда поступали не только дамы с лазерной эпиляцией, но и лохматые во всех смыслах и местах цыганки. Они не только не знали результаты тестов на ВИЧ и РВ, не только как пишется отчество «Элиазаровна», не только многого чего другого, но и сколько им, родимым, лет и который нынче год от Рождества Христова. В принципе, никто толком не знает, сколько там лет от того Рождества – все календари условны. В принципе, никто из женщин толком не может озвучить свой биологический возраст – срабатывает эволюционный защитный механизм. Действительно, во многих знаниях многие печали, поэтому, как говорится, и Нагваль бы нам всем навстречу, но… Дело в том, что история родов – документ не столько и не только исторический и сатирический, сколько юридический. И если – тьфу-тьфу-тьфу! – там чего не так, то нам не по паспорту отвечать, а по всей строгости закона. А он, как известно, мало того что dura lex, так ещё и sed lex.

Поэтому, когда в один далеко не прекрасный день поступила к нам в обсервационное отделение родильного дома цыганка на вид лет шестидесяти, но в родах. И мы догадались, что внешность сей фемины обманчива, потому что во столько, на сколько она выглядит, – уже не рожают. А она – рожает. Честно попытались выяснить, сколько же ей на самом деле, но она не сознавалась. Говорила, то ли тридцать, то ли сорок – точнее уж и не припомнит. А паспорта нет. И роды какие по счёту – не знает, потому что считать умеет только до трёх или деньги, а роды не в деньгах измеряются, а в детях. А детей у неё больше трёх, но точнее она сказать не может, потому что дети – они тоже не деньги, а одни расходы. Особенно девочки, пока они воровать не научатся. Пардон, гадать. Вот так вот она про возраст и детей ничего и не вспомнила. Не говоря уж об абортах и прочих деталях акушерско-гинекологического анамнеза – это вообще мимо, за такие вопросы она так на нас посмотрела, как рублём подарила. Юбилейным. Фигурально, конечно. На вопрос о начале половой жизни так выпучилась на акушерку приёмного покоя, что нам всем стало страшно. И страшно весело. Хотя весёлого, надо признать, было не то чтобы мало, а не было совсем. У ромалы налицо – вернее, на другие места – были все признаки страдания внутриутробного плода: из неё подтекало что-то мутное и кровянистое, сердцебиение плода было приглушённое и брадикардия около ста ударов в минуту при норме до ста сорока – всё это не оставляло нам шансов. Хотя свидетель Бог, как мы не хотели идти в операционную. И не потому, что только что оттуда. И не потому, что она не обследована, и значит, мы опять подвергаем себя риску инфицирования всем-всем-всем, где самым «безобидным» может оказаться гепатит С. И не потому, что лекарств и шовного материала – как обычно для века нанотехнологий – с гулькин хрен. А потому, что ленивые мы, доктора-убийцы, и есть очень хочется. Но назвался груздем – полезай в резиновые перчатки и хирургический халат.