Обессиленная, Инна оттолкнула от себя последнюю козу, отчего молоко в подойнике задрожало.

Ночи стали темными и холодными. Но Арон с Инной наконец приняли решение. Они решили пожениться. Это будет зимняя свадьба. Арон обещал поговорить со священником и спросить Хельгу и Соломона, можно ли им венчаться у них дома. Церемония должна быть скромной, решили они. Чем проще, тем лучше. Кновель на ней присутствовать не будет, а в свидетельницы Инна позовет Мари, подругу ее матери.

Затем Арон закупит леса, который по снегу привезут в Наттмюрберг, и весной можно будет приниматься за строительство дома. Их с Инной собственного дома. А Кновель пусть живет как знает.

Они распрощались осенью, полные надежд и планов на будущее. Арон вернулся с лошадьми в Крокмюр. Лошадей из Спеттлидена забрали неделей раньше. Инна осталась в Наттмюрберге. Девушка мерила двор шагами с чувством все нараставшей тревоги. Ей не верилось, что все ими задуманное осуществится. Инну бросало из крайности в крайность. Она то безумно радовалась предстоящей свадьбе, то страшилась ее. Ее отношения с Ароном были такими чистыми, такими свободными, что Инна не пережила бы, если б они закончились. Осенью Инна решила сжечь все постыдное, что еще оставалось на хуторе. Розгу по имени Лага она сожгла сразу после того, как Кновель свалился с крыльца и ударился головой. Теперь пришел черед одеял и простынь, в которые он ее вдавливал. Все должно было исчезнуть до возвращения Арона. Ей так хотелось верить, что все это можно сжечь. Все черное, постыдное, скверное. И они не могут жить под одной крышей с Кновелем, пока их дом не построен. Лучше уж они поживут в хлеву. Арону она об этом ничего не говорила, но все уже продумала, все просчитала. Инна решила, что будет стоять на своем, пока он не согласится.

Всего через два дня после возвращения в Крокмюр Арон рассказал домашним об Инне и их планах. Хельга, вся раскрасневшись от волнения, бросилась его поздравлять. Соломон усмехнулся.

— Я верно заприметил… что у него там на выгоне кто-то есть... — сказал он. — Но я и представить не мог, что это Инна! Серебряная Инна! Инна с седыми волосами, дочь Кновеля. Нет, мне бы это и в голову не пришло.

Хельга вопросительно уставилась на Арона, ожидая объяснений.

— Ты действительно думаешь, что она подходит тебе? — спросила она.

— Да, — неохотно ответил Арон, которому неловко было рассказывать другим обо всем, что их связывало с Инной.

— Боже всемогущий, Арон женится! — продолжала изумляться Хельга.

— А как же старик? — спросил Соломон.

— Он ничего не знает. Узнает только после свадьбы. Вот почему мы и попросили разрешения венчаться у вас.

— Старый черт! — выругался Соломон. — Но жить-то вы собираетесь наверху? Он вам житья не даст, сам знаешь.

Арон кивнул. Ему не хотелось ничего обсуждать. Все уже решено. Они с Инной поженятся. И это было единственное, что имело значение.

— Ну да ладно, — вздохнул Соломон. — Ему недолго осталось. Он уже прожил свой век. Злоба его всю жизнь сжигала изнутри. Не успеете оглянуться, как найдете поутру в постели одни черные угольки.

Соломону нравилось говорить красиво.

— Хватит глупостей, — разозлилась Хельга. — С его упрямством он еще лет сто проживет, лишь бы вам досадить.

Время летело быстро. Лето исчезло, словно его и не было. По ночам вода в кадке замерзала. Ветер срывал с веток листву, которую потом дождем прибивало к земле. По вечерам Арон сочинял письмо. Письмо должно было быть коротким. Хватит и пары строк. Пары строк, способных вместить в себя страх, раскаяние, стыд, до сих пор не дававшие ему покоя. «Я не прошу простить меня, — писал он, — но услышать мою мольбу о прощении. Я сбежал с места преступления, но не от воспоминаний о содеянном. Всю жизнь я мечтал лишь об одном — искупить свою вину. Пожалуйста, примите это письмо. Не рвите его на кусочки, не сжигайте. Вспомните обо мне. Вспомните обо мне не как об убившем, но как о раскаявшемся».

После долгой борьбы с собой Арон подписался внизу своим настоящим именем. Поразительно, как много воспоминаний было связано с этим именем. Воспоминаний о том, как мать выкрикивала его имя, словно проклятье; воспоминаний о том, как отец, братья и сестры звали его по имени, воспоминаний о целом мире, которого больше нет. Только вечером накануне того дня, когда он должен был отправить письмо, Арон набрался мужества и подписал его: «Ваш сын и брат Кьяртан».

Он решил отправить письмо из Мальго, где никто его не знал. Возможно, такая осторожность была излишней, потому что письмо он написал по-датски, но все равно Арон опасался, что кто-то в Ракселе вскроет и прочтет его, и потому предпочел отправить его из Мальго, какой бы долгой и трудной ни была туда дорога. Там же он, не рискуя вызвать сплетни, собирался купить кольцо и отрез ткани на платье для Инны.

Инна проснулась еще до рассвета с явственным ощущением, что что-то не так. Открыв глаза, она увидела у изножья кровати Кновеля. В полутьме Инна отчетливо слышала его дыхание. Его фигура выделялась темным пятном на фоне серого утреннего света. Он возвышался над кроватью как горный массив.

Инна сразу все поняла. Он стоит здесь. Он здесь. Тяжело дышит, готовый к решающему броску. И теперь Инна знает, что она проснулась, что ей это не снится. И Кновель тоже знает, что она проснулась, потому что видел, как Инна открыла глаза.

— Что, теперь ты дома ночуешь?.. — Голос прорезал тишину в комнате как нож.

У Инны перехватило дыхание. Она снова ощутила то старое, хорошо знакомое чувство, когда внутри тебя все балансирует на самом краю, будто цветок, готовый потерять лепестки от малейшего дуновения ветра. На мгновение Инна успела почувствовать, как сильно ей хочется убежать. Убежать от своей жизни. Убежать от всего этого. Если бы только это можно было сделать. Если бы она только могла стать другой. Только какой другой? Этого Инна не знала. Она была накрепко привязана к своей жизни. Ко всему этому. Как будто она хотела улететь, но кто-то крепко схватил ее и утянул обратно. Как бы она ни пыталась, все бесполезно.

— Ты моя, — снова и снова раздавался голос Кновеля. — Ты принадлежишь мне.

Лепестки не опали. Их сорвало яростным ветром. Прибило к земле проливным дождем.

Инна не могла произнести ни слова. Она полностью ушла в себя.

Костлявая рука крепко вцепилась ей в предплечье, а Инна по-прежнему не могла пошевелиться. Не могла закрыться, не могла отстраниться, не могла скрыться от всего старого, вонючего, всего, что было ее прежней жизнью, к которой она сейчас стремительно возвращалась. С губ ее не сорвалось ни звука. Она позволила утянуть себя, вдавить в сено, в затхлый запах.

Снова этот омерзительный рот. Пальцы, сжимающие запястье и тянущие ее руку вниз. Даже мысленно Инна не могла позвать Арона на помощь, потому что он не должен был знать об этом, не должен был этого видеть, даже в самых страшных кошмарах. Он не должен быть к этому причастен. Это не должно затронуть Арона. Даже в своих мыслях Инна не могла позволить ему защитить ее своими руками, своими прикосновениями.