иду собирать урожай с растущей за домом айвы. Заполняю доверху ведро, аккуратно спускаюсь с лестницы, ссыпаю на хранение в ящик и так по кругу.

Как бы ни била ключом жизнь в большом городе, а дома даже воздух слаще. Пьянит и кружит голову, вызывая беспричинную улыбку.

Тихо напевая, иду по дорожке. Под ногами шелестит листва, над розовыми кустами порхают бабочки-крапивницы, благодать! Вот честно, лучшая антистресс-терапия.

Мечтательно улыбаясь, захожу в бревенчатый сарай. Окон здесь нет, солнечный свет проникает лишь через щели меж брёвен. Я ориентируюсь по памяти. Высыпаю айву в ящик, когда на талии смыкаются горячие ладони. У меня по коже проходится россыпь мурашек.

— Помочь? — звучит над ухом хриплым голосом.

Я тут же оборачиваюсь, впечатываюсь носом в грудь Макса. В вязкой тишине слышно, как громко и часто он дышит.

— Ты чего так рано?

— Сначала потерял поплавок… Потом утопил удочку… А после подтянулись знакомые твоего отца с вином, и я решил, что проще купить ребёнку крабовые палочки, чем слушать их насмешки, — выдыхает Мартышев, одной рукой притягивая меня к себе.

— А меня ты чем порадуешь, добытчик? — усмехаюсь, слегка отстраняясь, чтобы поймать равновесие. Я почти физически ощущаю, как сильно нас влечёт друг к другу.

— Исполню любые три желания, — многообещающе шепчет мне на ухо.

Тело заполняется приятной тяжестью. Утягиваю его в угол сарая, где свалены мешки с зерном.

— Ну и зачем быть таким транжирой? Лучше выполни одно. Три раза…

Я не планировала так скоро переводить отношения с Мартышевым в горизонтальную плоскость. Да чёрт! Я вообще не собиралась лезть на старые грабли! Пять лет просыпалась с мыслью, что больше никогда… Ни за что… Да ни в жизни!

Но вот я лежу на прохладных мешках и помогаю ему срывать с себя одежду. Сейчас мне плевать, как больно жалили злые языки, сколько стекла было молча проглочено, сколько слёз о нём было не выплакано.

И я не хочу быть той, кто держит камень на сердце или за пазухой. Хочу быть снова собой. Наивной девчонкой, что верила когда-то словам и клятвам, не ждала предательства, не предавала сама. Не мыслила кого-то другого рядом с собой.

Бревенчатая постройка пронизывает осенней сыростью. Дымный шлейф догорающей неподалёку листвы не в силах перебить запах многолетней пыли. Странное сочетание, но мне нравится. Оно бередит что-то внутри, не отболевшее, давнее.

Привыкшими к темноте глазами читаю на мужском лице игру эмоций, потому что говорить о чём-то сейчас невозможно: губы заняты и мысли путаются.

Макс словно обезумел.

Я точно невменяема.

Тишина рассеивается лишь шелестом сминаемой одежды, громким дыханием, влажным шёпотом поцелуев.

— Замёрзла?

— Не знаю…

Нетерпеливые пальцы впиваются в предплечья, поднимаются вверх, оставляя за собой пылающие полосы. Близость его тела кружит голову. Покрытая мурашками кожа плавится под сильными руками.

— Дай рассмотреть тебя… — Живые кандалы на моих запястьях заставляют откинуться на мешки, теснее обвивая ногами его талию. — Вот так, Мари… Не зажимайся.

Макс продолжает оттягивать мои запястья до лёгкой боли в мышцах, и я послушно выгибаюсь дугой в пояснице. Запрокидываю голову, открывая шею для жадных поцелуев.

Сквозняк зализывает влажные дорожки и прикусы, оставленные его алчным ртом. Меня потряхивает от перепада температур.

— Иди ко мне, согрею… — проскальзывает горячим воздухом по искусанным губам.

Обоюдное нетерпение гасит в зачатке любые проявления нежности. Лавина выстраданного, острого, долгожданного, не даёт вздохнуть. Будто сорвавшись с цепи, беспорядочно цепляемся друг за друга, жертвуя осмысленностью в угоду страсти. И это первобытно. Где-то даже отталкивающе, но необходимо той глухой к условностям потребностью, с какой утопающий хватает воздух. Потому что промедление пытке подобно. Или смерти равно. Или и то и другое. Выяснять не берусь.

Жёсткая мешковина натирает спину и тяжесть накрывшего меня собой Макса это только усиливает. Кожа саднит, гудят натянутые мышцы, нервы искрят на каждую секунду промедления. От напряжения звенит каждая клеточка. Не от дискомфорта, нет. И даже не от холода. Нас обуял животный голод, что расползается по всему телу, нещадно ломает каждую кость.

Но Макс не тот, кто будет долго топить в сиропе, прежде чем взять своё. Ему не привычно сдерживаться. Ему вообще несвойственно чем-то себя ограничивать. И всё же то, что он со мной вытворяет — это что-то запредельное. Бесстыдное, как его непосредственность. Неистовое, как его ярость. Ошеломляющее, как его раскаянье.

Лицо нещадно пылает, когда Макс замирает, прижимаясь лбом к моему лбу.

Громко втягивает воздух, словно перед решающим рывком…

Коротко выдыхает мне в приоткрытый рот…

И я захлёбываюсь от острого чувства единения.

Простые движения и ритмичное перекатывание мышц топят в удовольствии. Это даже не физика, а что-то происходящее на уровне духовных материй. Какой-то невидимый ток, что полосует нервы, оставляя рубцы расцветать эндорфинами.

Жарко. Торс Макса блестит в полумраке, покрытый испариной. На плечах набухают алые борозды, вероятно, оставленные моими ногтями. Не помню, когда его пометила, но результат приятен до одури. Он напрочь сносит концентрацию, осознанность, всё.

Запах мужских духов в тепле распускается, перебивает горечь дыма и терпкую сладость айвы. Тем давним октябрём Макс пах точно так же. И вот эта тонкая нить, связывающая настоящее с прошлым, резко натягивается, выворачивая меня душой наизнанку.

Лёгкие сжимаются то ли в стоне, то ли во всхлипе, то ли в полном дикого восторга крике. Потому что ещё никогда, никогда в жизни мне не было так хорошо! Никогда я ещё не растворялась в другом человеке вот так — без остатка.

— Макс… Боже… — еле слышным выдохом.

Обмякаю под ним с закрытыми глазами, досматривая, как медленно тает вспыхнувшее под веками зарево.

Макс замирает. Весь дрожит, как дрожала я от эмоций в наш первый раз.

— Продолжим? Или сначала хочешь прийти в себя?

Загнанно дышу, пытаясь сфокусировать на нём плывущий взгляд и собрать в кучу ошмётки мыслей.

— Что? — спотыкаюсь на одном-единственном связном слове, с трудом срывающимся с непослушного языка.

И неотрывно смотрю на его рот, намереваясь прочитать по губам, если слух опять подведёт.

— Говорю, Ксюша нас не потеряет, если мы сразу перейдём ко второму желанию?

— Она спит.

Макс ничего не отвечает. Просто медленно обводит губами горящие скулы. Заново по капельке, по миллиметру вдыхает жизнь в моё тело, как будто напрочь потерявшее чувствительность.

Не подозревала, но…

Удовольствие такой силы размазывает.

Наша близость как встреча после долгой разлуки. Первый раз — череда хаотичных объятий, слепящий восторг, оглушающий пульс. Получилось больше надкусить, чем распробовать.

Второй — не менее пылкий, но всё же диалог. Прислушиваюсь к себе, присматриваюсь, что нравится ему. Уже не так