Истоки складывания «особых» отношений московских князей и высших иерархов Русской церкви, сыгравших столь значимую роль в формировании будущего российского единства, надлежит искать во временах намного более древних, нежели период возвышения Москвы. Это объясняется в том числе и тем, что на протяжении долгого времени этот упомянутый летописью лишь под 1147 г. город оставался на периферии политических процессов Северо-Восточной Руси, а затем, наконец, серьезно усилившись, оказался, по сути, включенным в уже сложившуюся систему власти, в которой разные институты (вече, князь, церковь, позже – ордынский фактор и др.) взаимно дополняли и уравновешивали друг друга.

Историки не однажды высказывали мысль о том, что большое значение в определении «лидерства» потомков Ивана Калиты среди прочих представителей разраставшегося Рюрикова рода сыграла благоприятная по отношению к ним позиция митрополитов, резиденция которых на северо-востоке в начале XIV в. располагалась во Владимире, а затем была перенесена в Москву. Именно от древней Клязьминской столицы унаследовала Москва свое значение церковного центра. Однако чтобы понимать суть процессов, позволивших последней получить значение такого центра, следует разобраться с вопросом о причинах возникновения центра епархии в самом Владимире, который на рубеже XIII–XIV вв. приобрел и статус резиденции русского митрополита.

Нелишним будет напомнить, что для создания отдельной для Северо-Восточной Руси митрополии серьезные усилия прилагал еще Андрей Боголюбский, добиваясь санкции на это от Константинопольского патриарха. Успехом этот замысел увенчаться не мог: в Царьграде ревностно следили за соблюдением собственных интересов, а потому попытка Андрея Боголюбского добиться в 1162 г. от патриарха санкции на создание на Руси второй митрополии с центром во Владимире-на-Клязьме, к которому этот князь особенно благоволил, оказалась обреченной на провал [Воронин 1962: 22–50]. Разрешения на эту акцию не последовало, так как в Византии не желали создавать второй центр митрополии, еще более удаленный, чем Киев, видимо, справедливо решив, что подобная мера ослабит зависимость Руси от патриарха в церковном отношении.

Итак, митрополия во Владимире создана не была, более того, в течение всего XII – начала XIII в. он даже не имел своего епископа, оставаясь (как и малозначимый в то время городок Москва) в церковном отношении подчиненным Ростовскому архиерею. Ситуация изменилась во время междоусобных войн между сыновьями Всеволода Большое Гнездо, разгоревшихся сразу по смерти в 1212 г. их грозного отца. Кстати, тогда же на страницах летописей все чаще начинает упоминаться Москва.

Началось все с того, что в 1207 г. Всеволод отправил на Ростовский стол старшего из своих сыновей Константина. Это являлось во многом знаковым моментом: впервые за долгое время в городе вновь появился собственный князь. Владимирцам тогда, возможно, казалось, что повода для беспокойства нет: княжич будет «смотреть из отцовой руки» и не станет проводить не согласованной с ним политической линии. Однако на деле все оказалось гораздо сложнее.

Через несколько лет Всеволод, почувствовавший близкое окончание земного пути, призвал к себе во Владимир Константина, второго по старшинству сына Юрия и других наследников, чтобы объявить им свою последнюю волю и утвердить их «рядом» (договором) с владимирским вечем. По завещанию отца Константин должен был перейти во Владимир, а Юрий – в Ростов. Однако реакция Константина оказалась неожиданной: он отказался приехать по призыву родителя. При этом старший Всеволодович заявил через посланцев, что рассчитывает получить власть над обеими частями княжения. Конечно, при этом он преследовал цель вновь выдвинуть на первый план Ростов, несколько лет пребывания в котором заставили князя по-иному оценить политическую ситуацию на северо-востоке Руси. Разумеется, Всеволод был возмущен, а владимирцев такой вариант просто пугал: они уже привыкли к своей ведущей роли в регионе и не желали никому уступать.

А потому по инициативе великого князя в 1211 г. договор весьма представительное собрание жителей Владимирской земли заключило с другим его сыном – Юрием. Причем это было не рядовое народное собрание. Всеволод постарался сделать так, чтобы на нем были представлены жители всей земли, включая сельскую округу, население которой не всегда находило время для участия в вечевых сходах: «созва [Всеволод] всехъ бояръ своихъ съ городовъ и съ волостей, и епископа Иоанна [Ростовского], и игумены, и попы, и купцы, и дворяны, и вси люди и да сыну своему Юрью Володимерь по себе и води всехъ ко кресту, и целоваша [крест] вси людие на Юрии…» [ПСРЛ, т. VII: 117]. Вероятно, что тогда же в качестве одного из «довесков» к великому княжению Юрий получил и Москву [Кучкин 1984: 100].

Какова же была социальная природа этого собрания? В большинстве своем историки единодушны: здесь имел место собор сословных представителей. Так, Л. В. Черепнин, основываясь на летописных данных, полагал что «при Всеволоде… возникает новый сословный орган, отдаленно напоминающий будущий Земский собор» [Черепнин 1974: 39]. При этом становится очевидным, что трактовка собрания 1211 г. как собора исходит из понимания ими общества Северо-Восточной Руси как общества классового, феодального. Общества, где все дела вершит аристократическая феодальная верхушка во главе с князем или боярами в той или иной модификации.

На первый взгляд может показаться, что поступок Всеволода Большое Гнездо был экстраординарным, исключением из правила, не свойственным для Руси. Однако некоторые похожие примеры мы все же можем найти в истории. Вполне логично провести параллель между собранием, созванным Всеволодом для подтверждения прав именно своего младшего сына, с аналогичным мероприятием Ярослава Осмомысла, князя Галицкого, желавшего передать свое наследие сыну от наложницы, Олегу Настасьичу, в ущерб законному отпрыску Владимиру. Немало доброго сделал этот князь для Галича за три с половиной десятка лет своего правления, а потому, видимо, считал возможным для себя обратиться к народу с подобной просьбой. Почувствовав приближение смерти, Ярослав в 1187 г. «созва мужа своя и всю Галичкою землю позва же и сборы вся и манастыря и нищая и силныя и худыя». И у такого представительного собрания князь просил разрешения оставить после смерти Галич Олегу, что и было ему в конечном итоге обещано под присягой [ПСРЛ, т. II: стб. 656–657]. Подобным же образом поступил и Всеволод.

Также в этой связи можно вспомнить события 1175 г., когда после гибели Андрея Боголюбского было созвано аналогичное общеволостное собрание для определения будущей судьбы великокняжеского стола [Фроянов 1995: 656–658] (см. также: [Фроянов 1980: 651–652]). Видимо, таковой была сложившаяся на Руси практика решения подобного рода вопросов: князь мог изменить порядок наследования, но для этого он должен был получить санкцию от народного собрания, представлявшего всю землю-княжение. Равным образом необходима была подобная санкция для решения судьбы княжеского стола в случае отсутствия очевидных наследников, как произошло, например, в 1175 г. во Владимире.

Представляется, что во многом в контексте противостояния Владимира и Ростова следует