Лео шагал быстро и целеустремленно, словно уже выбрал, куда идти, и молчал. Ник не понимал, что с ним — огорчен он, раздражен, обижен, готов защищаться… однако ясно было, что все эти эмоции, поочередно или вместе, могут вспыхнуть от одного неловкого слова и лучше помолчать и дать Лео успокоиться, чем сердить его неуклюжими попытками угадать его чувства. Впрочем, собственная мудрость Ника не слишком успокаивала. Солнце уже село, и в тонком холодном ветерке, и в темном кобальте высокого неба — везде чувствовалось неопровержимое присутствие осени. За этот месяц совместные вечерние прогулки, втроем с мотоциклом, приобрели для Ника особый романтический колорит.

Опасаясь, что Лео воспримет его молчание как неодобрение, он догнал его, обнял сзади и сказал:

— Спасибо тебе, милый.

— За что это? — фыркнул Лео.

— За то, что пригласил меня к себе домой. Познакомил со своей семьей. Для меня это важно. — Произнеся эти слова, он в самом деле ощутил, что очень тронут.

— Ну вот ты и узнал, как я живу, — неопределенно проговорил Лео.

Он остановился у перехода и, прищурившись, совсем как миссис Чарльз, взглянул на дорогу. Мимо пронесся автомобиль, затем другой — и снова все стихло.

— Они… замечательные, — сказал Ник.

Сказал из одной любезности — но тут же почувствовал, что слово это в тишине, под размытым мокрым светом уличных фонарей, прозвучало куда осмысленнее, чем предполагалось. Да, Чарльзы замечательны — особенно для него и особенно по сравнению с Федденами.

Лео удивленно моргнул, затем, усмехнувшись, ответил:

— Ну, если ты так говоришь… милый. — В первый раз он назвал Ника «милым», но сейчас в этом слове чувствовался двусмысленный привкус.

У Ника были на этот вечер собственные большие планы, но сейчас он решил, что лучше предоставить выбор Лео: в результате они отправились обратно в Ноттинг-Хилл, в кинотеатр «Гейт» на сеанс семь пятнадцать, «Лицо со шрамом». Фильм только что вышел на экраны, но Лео знал о нем все, не исключая и необычайной продолжительности — сто семьдесят минут! Три часа близости в темном кинозале, мысленно добавлял Ник. Три часа — прильнув друг к другу распаленными телами. А Лео все болтал о том, какой замечательный актер Аль Пачино, говорил о нем почти со страстью — Ник этого не понимал, Пачино определенно не принадлежал к числу его кумиров. В последнем номере «Тайм аут» было интервью с ним, которое Лео, очевидно, внимательно прочел. Вообще все, что он говорил сейчас о фильме, было почти буквально почерпнуто из журнальных обзоров. Но Ник понимал, что к своему увлечению кино Лео относится серьезно и ревниво — особенно на фоне познаний самого Ника в литературе, музыке и живописи — поэтому не стал спорить и ответил:

— Нет, он, конечно, гений, — сознательно подобрав слово, несущее для них обоих равно огромный и расплывчатый смысл.

Подъехал автобус. Ник вошел, сел и стал смотреть в окно, в спину Лео: тот целую вечность возился со своим мотоциклом, наконец запрыгнул в седло и помчался по залитой вечерним светом улице. Когда автобус остановился на следующей остановке и мотоцикл стал его обгонять, Лео приподнялся на сиденье и обернулся, чтобы взглянуть на Ника: секунду он, казалось, парил в воздухе, затем подмигнул, снова согнулся в седле и пронесся мимо. Ник в ярко освещенном салоне улыбнулся в ответ, поднял руку, хотел ему помахать — и тут же опустил, спиной ощутив любопытные и, быть может, подозрительные взгляды других пассажиров.

Наконец автобус пересек Хэрроу-роуд и начал долгий путь вниз по Ледброук-Гроув. Ник представил себе, как впереди мчится, визжа шинами и взревывая мотором, Лео. Вгляделся — но ничего не разглядел в путанице фар и фонарей. Где они сейчас? В этой части улицы, между каналом и административными зданиями, Ник еще не бывал — и тосковал по уютной безопасности знакомого квартала, беленых стен и частных садов. Но слишком многое отделяет его сейчас от Ноттинг-Хилла: рынок, вокзал, стальные мосты, толпы праздных и громогласных прохожих… Как-то прокладывает себе там путь Лео?

Наконец спуск сменился подъемом: чем выше над уровнем моря, тем выше благосостояние жителей. Теперь в самом названии улицы — «роща Ледброук» — чувствовалось что-то тонкое и невыразимо грустное, намек на летний день, вишневый сад и изгородь из прутьев. Ник не обманывал себя мыслью, что Лео способен понимать такие вещи: быть может, он и являет собой достойный предмет для поэзии, но поэтического склада ума ему недостает, и в эстетических впечатлениях Ника, вздумай тот ими поделиться, Лео, пожалуй, увидит лишь праздную игру ума или, как он выражается, «выпендреж». Порой Нику казалось, что его друг вообще не способен на сильные чувства — но стоило ему так подумать, как Лео вдруг проявлял страсть или нежность, потрясение или негодование с такой силой, что Ник начинал стыдиться своих подозрений. Снова перелистывая в памяти страницы сегодняшнего вечера, Ник понимал, что этот визит много значил и для самого Лео. Но все испортила необходимость скрываться и секретничать. Будь Ник женщиной, знакомство превратилось бы в ритуал: миссис Чарльз, должно быть, обняла бы его, расцеловала и со слезами на глазах сказала, что наконец-то Господь Иисус решил исполнить ее заветное желание — привести Лео к алтарю. Миссис Чарльз просто одержима любовью к Иисусу, думал Ник, не меньше, чем он сам — любовью к Лео; но она не только вправе, но и обязана свободно говорить о своей любви — а он о своей может, краснея и бросая украдкой взгляды, лишь молчать.

Войдя в кинотеатр, он обнаружил Лео в длиннейшей очереди, уже ближе к кассе.

— О, добрался все-таки! — сказал Лео, а потом, оглянувшись и кивнув на толпу жаждущих зрителей, добавил: — Сам видишь, премьера… — с таким видом, словно на премьеры ходил каждый день и они смертельно ему надоели.

Добравшись до окошечка кассы, они обнаружили, что кинотеатр уже почти полон и взять два билета рядом не получится.

— Ну ладно, — сказал Ник, пожав плечами и чуть понизив голос, ибо пара сзади косилась на них с нескрываемым любопытством. — Сходим в выходные.

Но Лео ответил:

— Слушай, мы такую очередь отстояли — неужели теперь уйдем?

— Я просто подумал, — тихо сказал Ник, — если мы не сможем сесть вместе…

Единственной причиной похода на трехчасовую гангстерскую сагу была для него возможность сесть рядом с Лео, ощутить тяжесть и тепло его тела и его руку у себя в расстегнутой ширинке. Им уже случалось ласкать друг друга в кино, чудесными, осторожными, медленными движениями, на боевиках, которые выбирал Лео, и на феллиниевском «И корабль плывет» — злосчастном выборе Ника, на котором им так не удалось достигнуть оргазма. Кроме кино, они занимались любовью в парках, в общественных банях, да еще однажды — в подсобке магазинчика Пита, от которой у Лео был ключ; но это, на вкус Ника, было еще экстремальнее обжиманий в кино. Кинозал особенно привлекал его тем, что задние ряды, как правило, оккупировали шумно вздыхающие и сопящие парочки, и в темноте Ник мог вообразить, что ничем от них не отличается.

Но теперь, получив «лучший» билет в середине заднего ряда и снова оставшись один, он с особенной остротой ощутил свое одиночество. Когда они вошли в зал, уже началась реклама: в ее неверном свете Ник пробирался к своему месту, спотыкаясь, извиняясь, неуклюже вторгаясь в мир распаленных страстью пар. Поперек его кресла лежали чьи-то пальто и сумка, их пришлось отодвинуть; слева его беспрестанно задевал локтем какой-то энергичный любовник. Ник предчувствовал, что сто семьдесят минут растянутся до бесконечности — какое-то чудовищное испытание на выносливость. Так оно и случилось: Ник не хотел смотреть этот фильм, не хотел настолько, что в какой-то момент поймал себя на поразительном и стыдном желании по-детски захныкать. Может быть, уйти и вернуться к концу? — подумал он. Но что скажет Лео? Нет, не стоит так рисковать. Публика в зале бурно реагировала на сверкание тропического моря, сияние белоснежного песка и скрытую рекламу «Баккарди». Ник попытался высмотреть Лео — тот сидел слева, перед самым экраном — однако поначалу не смог его найти, и лишь несколько минут спустя в глаза ему бросилась угловатая голова, повернутая в профиль, освещенная мерцающим и странно привлекательным светом. Лео не отводил глаз от экрана: роскошный пляж с пальмами, по которому шли красивые и надменные натуралы, был для него, как видно, чем-то вроде «Тени смертной» — для его матери.