– Хороши колеса, – сказал Пашка, прищурив зеленый глаз. – В Дурасе таких нет, да и в Сан-Филипе тоже. В Дуре вообще ни одной машины, брат Рикардо, а в Фильке у гниды Мендеса есть фургон с мазутным движком, чтоб туши коровьи по причалам развозить. Но эта-тачка – не для туш. Подходящая, тапирий блин!

– Подходящая, – согласился Саймон, представив, как мчится на лиловом лимузине к океанским берегам, а рядом с ним, на переднем сиденье – Мария. Глаза блестят, темные волосы вьются, губы полураскрыты, а на губах – улыбка. Надо бы платье ей купить, подумал он и резко обернулся, расслышав за спиной чье-то дыхание.

Оно было сиплым, натужным, словно приближавшемуся к ним толстяку не хватало воздуха. Вероятно, лет двадцать назад он выглядел сильным высоким мужчиной, но теперь отвислое брюхо, лохмы до плеч, необозримые ягодицы и волосатые руки-окорока скрадывали рост. Впрочем, несмотря на излишек волос и плоти, двигался он довольно шустро.

– Хрр… Откуда, оборванцы?

Саймон оглядел подошедшего. Лицо его не было ни добрым, ни злым; маленькие глазки, рот и нос терялись среди бесчисленных складок кожи.

– Из Пустоши мы, – буркнул Пашка. – А ты откудова, сало волосатое?

– Оттуда! – Толстяк, не обижаясь, покосился на стены амфитеатра. – Мое заведение! Покупаю и продаю, сужу и принимаю ставки… еще хороню по сходной цене. А вы, значит, из Пустоши. На богатеев-ранчеро не похожи, хрр… совсем не похожи. Гуртовщики, что ли? Из тех, что бычкам хвосты крутят? – Он сощурился, оглядел Саймона и вдруг махнул мясистой лапой в сторону ворот. – Желаете взглянуть, парни? Чемпион как раз… хрр… разминается. Моньку Зекса кончает.

– А что потом? – спросил Саймон, приподнимая бровь.

– Потом? Хрр… Потом ему другие партнеры потребны. Можно – из Пустоши. Можно – из Разлома. Хоть бляхи, хоть чечня из Кавказских Княжеств! Но только по три песюка за схватку. Вот ежели кости переломает, добавлю еще пять. Годится? Хрр?

– Утром не годится. – Саймон выдержал паузу, потом перевел глаза на плакат. – Вот вечером я бы с ним потягался. Ставки десять к одному, говоришь?

– Хрр… Десять к одному. Ты, я вижу, грамотей! Однако здоровый. – Толстяк отбросил волосы, свисавшие на потный лоб, и приказал: – Ну-ка, разденься, бычара! Драться умеешь?

Едва Саймон стянул рубаху, как волосатый кулак толстяка метнулся к его челюсти будто пушечное ядро, подброшенное тройным пороховым зарядом. Встретил он, однако, пустоту скользнув вбок, Саймон развернулся и нанес удар по почкам – не слишком сильный, но чувствительный. Толстяк охнул. Проказа загоготал.

– Умеешь… хрр… вижу, умеешь. Пожалуй, сгодишься для вечера. Продержишься пару минут… – Потирая спину, толстяк обошел вокруг Саймона, пощупал литые мышцы и одобрительно кивнул. – А может, и дольше. Но только не с Мамонтом. Удар у тебя хорош и кость крепкая, но Косой… хрр… Косой таких пачками в землю клал. Вот Васька Крюк либо там Копчик – это для тебя. С ними, хрр, и потягаешься. Годится, гуртовщик? Да или нет? Отвечай!

– Это не вопрос, – сказал Саймон, натягивая рубашку. – Вопрос в другом: сколько?

– Хрр… Сколько? Положим, два песюка в минуту. – Пашка обидно усмехнулся, и толстяк поспешил поправиться: – Ну, три. А больше получит лишь тот, кто вышибет с ринга Косого! Хочешь попробовать, парень?

– Не откажусь.

С минуту они мерились взглядами, потом Саймон уперся кулаком в капот машины и произнес:

– Мне приглянулись эти колеса. Отдашь за Мамонта? – Хрр… – Лицо толстяка вдруг сделалось серьезным. Он покосился в сторону ворот и, понизив голос, сообщил: – Знаешь, это ведь, хрр, его тачка…

– Она ему больше не понадобится, а ты свое получишь. Ставки-то десять к одному! Если знать, на кого ставить.

– Верно… хрр… – Крохотные глазки впились в Саймона. – Рискуешь, гуртовщик! Сильно рискуешь! Косой – из чемпионов чемпион. Это тебе не бычки в Пустоши!

– Там не одни бычки водились, тапирий блин, – заметил Пашка. – Водились, да перевелись.

Саймон медленно поднял руку – ту, которой опирался о капот. В металле осталась заметная вмятина. Не слишком большая, но и не маленькая – с половину кокосового ореха.

Челюсть толстяка отвисла. Это было забавное зрелище – казалось, раскрылась горловина объемистого кожаного мешка с подвешенным к нему подбородком. Несколько секунд он созерцал вмятину, затем ощупал кулак Сайма и пробурчал:

– Железный он у тебя, что ли? Ну, ладно… хрр… Приходи вечером, в шесть, развесели народец. Будут за тобой трое – Васька Крюк, Копчик и, положим, Семка Клюква. Вышибешь их, тогда берись за Косого. Все-таки десять к одному… хрр…

– Договорились, – Саймон кивнул. – Вечером кого спросить?

– Рафку Обозного. – Толстяк растопырил пятерню на жирной груди. – Меня! Я, хрр, здешний паханито. Главная власть – на арене и в ближайших, хрр, окрестностях. Так что уложишь Мамонта – забирай тачку. А не уложишь… – его взгляд метнулся к пыточной яме, из которой торчали сапоги.

– Не уложу, продашь меня в Разлом, – сказал Саймон.

– Если останется что продавать, – буркнул толстяк и скрылся за воротами.

* * *

К вечеру главная улица Сан-Эстакадо разительно переменилась. Пальмы, дома, речушка и мосты.над ней остались прежними, но шелест листьев и журчание медленных вод были заглушены гомоном, смехом, резкими гудками машин, цокотом копыт, шарканьем тысяч ноги пьяными выкриками. У живодерни, а также под портиками банка и резиденции дона-протектора маячили фигуры в синем, и среди них, судя по обилию серебряных кантов и шнуров, встречались важные чины; по мостовой тарахтели пролетки и с безумной скоростью – не меньше тридцати километров! – проносились автомобили, и хоть движение никто не счел бы оживленным, было их не так уж мало, десятка два. По мостикам фланировали щеголи в облегающих брюках, расшитых жилетах и сапогах до колен, под ручку с дамами в белых платьях, с кружевными зонтиками и веерами из перьев либо тонких расписных бамбуковых пластин. В распахнутые двери лавок и кабаков устремлялся народ, благопристойная сытая публика, какой доселе Саймон тут не видел – ни в Пустоши, ни в Дурасе, ни среди беженцев Харбохи. Простонародья, впрочем, было больше. Эти, смуглые и бородатые, в живописных отрепьях, не шастали по кабакам и не торчали на мостиках, а плотным потоком двигались к амфитеатру, то и дело шарахаясь от экипажей и машин, провожая щеголей улюлюканьем и свистом, отпуская соленые шуточки и прикладываясь к бутылям с пулькой. Рев и гогот стихали только у живодерни, а верней – у ямы; на нее поглядывали мрачно и со страхом, а на смоленских вертухаев – с откровенной ненавистью.

Саймон вместе с Пашкой и Кобелино, все – без оружия, но с дорожными мешками, протолкался к воротам, по пути удостоверившись, что лиловый автомобиль находится в прежней позиции. Вмятина на капоте была заботливо выправлена, а рядом с лимузином дежурили двое крепких парней, то ли охраняя машину, то ли встречая будущего ее владельца. Оглядев верзил, Саймон довольно кивнул, сбавил шаг и, ухватив Кобелино за локоть, поинтересовался: