Бом-бом! Трям!

Бом-бом! Трям!

Сленк-сленк, сленк-сленк, ганг!

Сленк-сленк, сленк-сленк, ганг!

Бен-бан-бин!

Бом-бом! Трям!

Полковник Кот при первом ударе колокола както сник. И в таком сникшем состоянии очутился в сельце Старые Коты, что в двадцати верстах от городишка Дорогобуж, недалече от Смоленска. Он приехал на летние вакации в имение батюшки своего, корнета в отставке Кота Николая Селиверстовича, из пажеского корпуса, по окончании коего ему светила служба почище батюшкиной. А главное – поденежнее. Обладая определенным литературным талантом, блестящими дарованиями в языках, строевой службе, он мог при благоприятных условиях распределиться ко двору. А там, имея отменные внешние данные, найти выгодную партию. И избавиться от пованиющей бедности, недостойной дворянина.

Однажды, прогуливаясь по лесу после пятичасового файф-о-клока, он встретил девушку полумесяцем бровь. На щечке (на какой именно, Кот не помнил и с перерывами терзался этим вопросом всю жизнь) у нее была родинка, в глазах любовь. Есть девушки в русских селеньях, у которых в глазах любовь. В любом возрасте. Всегда, ко всем и ко всему. Просто в шестнадцать лет молоденькие девушки, мучимые невнятным томлением, любят весь мир, совершенно не ожидая от него какойлибо пакости. Среднерусский пейзаж с растворенным в нем чувством из стихов Виктора Гюго способствует появлению в природе очаровательно восторженных юных особ. Вот именно на такую и наткнулся на променаде юный Кот.

И между ними возникло

Чувство яркое нежной любви.

Стояло лето красное.

И не мешали им ни зной,

ни комары, ни мухи.

И они стали гулять.

Гуляли ранними утрами.

Когда березы ждут.

Их лист полупрозрачный

Застенчиво манит и тешит взор.

Гуляли вечерами.

Когда заря прощается с землею,

ложится пар на дне долин.

Гуляли после обеда.

Гуляли в молчанье ночи тайной.

Когда все звезды до единой

тепло и кротко в душу смотрят вновь

и в воздухе за песнью соловьиной

разносится тревога и любовь.

А потом девушка пришла в ИХ лес, на ИХ опушку с печалью в глазах и сообщила, что приехал ее кузен, молодой граф Паскуд-Отрешенный, с коим ея обе родительские пары помолвили в раннем детстве. И вот теперь пришло время вершить обещанное. И уже назавтра свадьба, и уже заряжен поп, и на свадебный стол приглашена вся окрестная помещичья шобла (зачеркнуто) все окрестное дворянство. И, естественно, отставной корнет Кот Николай Селиверстович с супругой Анной Неониловной и сыном Павлом Николаевичем. И выхода у нее никакого нет. Потому что имение их заложено-перезаложено и долгов немерено. А ее – в хорошие руки. Как сыр в масле. В шелках да в бархате. Санкт-Петербурх. Москва. Дома в обеих столицах. А по осени – Карлсбад и Мариенгоф (не тот, который «Роман без вранья», а тот, который курорт.). А приданого за ней дать никакого не могут. Кроме ея самоей и чести ея девичьей, которую она без всякого промедления готова отдать ему. Коту Павлу Николаевичу.

Сияла ночь восторгом сладострастья, которого, как вот уже много лет вспоминает полковник, в общем-то, и не было. Какой, на фиг, восторг, какое, на фиг, сладострастье, когда оба по первости. Неловкость одна. И думаешь: чего ради весь мир? Во все века. Поэзия, вокал и прочий художественный мир. Не только первый блин. А второго-то у них и не будет. Вот где кошмар. Вот где весь неподъемный ужас. И плоть ея родится и оживет не с ним, кадетом пажеского корпуса, а с молодым графом Паскуд-Отрешенным.

И вскочил юный дворянин Павел Кот на вороного коня. И покинул родное поместье. И ушел из Пажеского корпуса. И духовной жаждою томим, поступил в разведывательное отделение Отдельного корпуса жандармов.

А вот какое отношение имеет эта печальная история к звону колоколов, производимому провинившимся на половой почве, совмещенной с богохульством, фельдфебелем, тайна сия велика есть. Это все происки нашего подсознания, которое иногда такое выковыривает изнутри себя, что само диву дается. Обалдевает от этого и в панике выдает такую хрень, что обалдевает вторично. И при виде дворника Рахмона заставляет скоблить до дыр цинковую детскую коляску, неизвестно откуда и почему появившуюся на нашем балконе. Которого у нас, в принципе, нет. А вот коляска на нем есть. Так что наука не шибко умеет много гитик.

Бом-бом! Трям!

Бом-бом! Трям!

Сленк-сленк, сленк-сленк, ганг!

Сленк-сленк, сленк-сленк, ганг!

Бен-бан-бин!

Бом-бом! Трям!

А рядом сладко тосковала Прасковья Филипповна. Ах, зачем эта ночь так была хороша, не болела бы грудь, не стонала б душа! Что спустилась вдруг на их сильно попользованные тела. Но было что-то, заставившее ее и Степана Ерофеевича Стукалова забраться на звонницу храма Великомученика Димитрия Солунского и именно там предаться любовным утехам. Утехам в физическом и духовном смыслах этого слова. Когда взрывается не только телесный низ, но и духовный верх. Когда наступает освобождение в членах и освобождение души. Когда приходит та Великая Пустота, к познанию которой приходят только отдельные восточные ребята со специально настроенной на это кармой (дхармой?..). И становится все ясно. С самых начал до самого конца. И тогда уже все. Больше ничего нет. И не надо. Вот тогда-то и начинает звонить колокол. И не спрашивай, по ком он звонит. Он звонит по тебе.

Второй раз это произошло с Прасковьей Филипповной. Второй раз за всю жизнь. Хотя драли ее сотни, а может, и тыщи раз. Когда по ее согласию, а когда – и без. А чего спрашивать... Если баба создана для того, чтобы ее драть. И для других домашних работ. В избе, в поле, в семейной жизни. Вот ее и драли. По первости ее попользовал граф. В час пополудни. Он как раз тогда только что в двадцать восьмой раз переваял рассказ «Филиппок» и, чрезвычайно довольный, спустился во двор почесать бороду перед обедом. Все, что происходило дальше, я узнал от отца Евлампия, который в раннем детстве был со школой на экскурсии в Ясной Поляне. И Андрею – так, напомню, звали в девичестве отца Евлампия – захотелось попи́сать. Ужас организма Андрея заключался в том, что он не просекал, когда надо пи́сать, а когда благоговеть. Почему-то каждый раз, когда нужно было благоговеть, в музее, там, на встрече с ветеранами ВОВ, на пионерской линейке, в Мавзолее, ему хотелось ссать. Что не всегда было возможно. А потому и простатит. Мать его так!

И вот в момент, когда яснополянская тетка (она-то уж никогда не пи́сала) рассказывала о первом бале Наташи (которая-то уж точно никогда), будущему отцу Евлампию приспичило. Он вышел из памятника русской культуры, пошарил глазами по окрестностям и обнаружил избу, очень похожую на их дачный домик в Мамонтовке. Изба была заперта, и Андрюха пописал за ней. От струи домик обрушился, и за стенами обнаружилась приличных размеров комната со столом, за которым в каком-то ожидании сидел старичинушка старстаричок с развесистой бородой. И русская печь, на которой кто-то покашливал. На груди у старичка висела табличка «Карл Иваныч. Учитель матерого человечища». Обнаружив мочащегося школьника, он, не вставая из-за стола, спросил: