Жар от горящего в воде потрясал напором. Сквозь пламя Крыс видел, как второй брат шатается на отмели, полуслепой, укачивает обожженную руку. Если Барсетка дотянется до него, то одного они, может, и смогут спасти. Кафстан перебросил ногу через край обрыва, будто, спустись он в этот ад, хоть чем-то помог бы.

– Держи его, – рявкнула Мири, и Крыс подчинился, сцепляя руки вокруг старика. Пришлось напрячься, оттаскивая отца назад.

Мири шагнула к обрыву. Ее наколки сияли, но бледно и размыто против сине-зеленой геенны. Она указала на горящего парня, и тот отлетел назад от толчка невидимой силы. Он заскользил, все крича, съезжая на глубину, и затем камнем ушел на дно, черные воды поглотили его. Несколько секунд его еще было видно, словно падающую звезду, что угасает во тьме.

Второй малый получил увечье, полуослеп, но был жив. Наверное, Барсетка сумеет снести его наверх.

Но нести парня и украденный товар ей не под силу.

Мири приняла решение за них. Чародейка указала на другого сына Кафстана, и незримая сила поволокла и его, протащила через волну и ввергла под воду. В отличие от брата, его не очерчивал синий огонь, поэтому исчез он мгновенно.

Крыс стиснул Кафстана, глуша вопли.

Барсетка перемахнула крутой подъем, неся на себе три мешка. Два упыря слаженно пропихнули под козырек туннеля и Кафстана, и краденое. Мири шла позади, держа ладони перед собой плашмя, словно давила на что-то, что силилось выбраться наверх. Левая рука дымилась, и кожу бугрили волдыри, как от ожога.

Луч с канонерки осветил за ними сливное жерло, но от их присутствия не осталось следа, не считая свежих опалин на скалах, издали незаметных.

Как только сзади стало чисто, Кафстан повалился в затхлый желоб и зарыдал, не поднимаясь. Крыс бросил взгляд на Барсетку, та лишь пожала плечами. Ничего не поделать. Оставалось только идти, как и собирались, на склад и включаться в работу. Раз Кафстановы дети уже не помогут нести ворованную алхимию, груз придется раскидать между упырями.

Мешки были заметно легче, чем те, якобы пустые, которые они тащили сюда.

Даже с палкой идти – это пытка. Его члены – то ли камень, неподвижный, безотзывный, то ли как жаркая, жгучая, палящая жидкость, в них ни силы, ни подчинения – только непереносимая боль. Все его мышцы превратились в разъяренных змей, жалят, терзают его изнутри. Он попытался сказать Кари, прохрипеть: пусть бросает его умирать и уходит отсюда, но язык восстал на него, а челюсти не разомкнулись.

Его отец выдержал. Отца пытала стража. Травила ядом, пичкала наркотой, била. Он не заговорил. Был повешен, но не заговорил. До сих пор Шпат на это уповал, подражал отцовскому мученичеству. Он знал, что обречен на смерть, но в заключении у Джери он мог быть как Идж и не дать сволочам удовольствия его сломить.

Сейчас же Шпат столкнулся со страшной перспективой не умереть. Две минуты на вольном воздухе подкосили его решимость сильней, чем все лишения в камере. Он цеплялся за Кари, как утопающий.

Вдоль улиц, что наплывают и откатываются, как каменные волны на ночной берег. Далекие голоса, крики, и неясно, взаправду ли он их слышит или они только мерещатся в памяти. Наверно, протоки его разума забила известь, подумал он, каменная хворь проникла в мозг.

Отец выдержал. Отца пытала стража. Травила ядом, пичкала наркотой, била. Он не заговорил. Был повешен, но не заговорил.

Он не сдал Братства. Идж не сдал. Или это был Шпат – который из них? И которое Братство? Девять лет, он сидит на ступеньках большого дома, слушает, как отец играет с друзьями в карты, и Шпат безудержно хочет стать частью их круга. Слушает их замыслы изменить город. Возвести новостройки на Мойке, под сенью Замкового холма. Защитить народ от жестокого произвола парламента. Или даже сменить сам парламент. Смешная, но не отринутая насовсем идея – однажды Шпат или кто-то вроде него войдет в парламент, говоря голосом угнетенных.

Девяти лет от роду, он вертится под лестницей, заглядывает внутрь, и все лица там – лица Хейнрейла, краснощекие и с ухмылками. Все, кроме Иджа, тот до сих пор во главе стола, но вокруг шеи петля, язык распух, как багровый слизняк, вывалился изо рта, глаза выкачены, сам восковой, изжелта-зеленый, и пахнет от него дерьмом.

Вдоль улиц, что наплывают и откатываются, как каменные волны на ночной берег. Далекие голоса, крики, и неясно, взаправду ли он их слышит или они только мерещатся в памяти. Наверно, протоки его разума забила известь, каменная хворь проникла в мозг.

Отец выдержал. Отца пытала стража. Травила ядом, пичкала наркотой, била. Он не заговорил. Был повешен, но не заговорил.

Они требуют от него кое-что сделать. Он не станет – не заговорит. Он не сдастся. Лучше умереть. Каменных людей не согнуть.

Наверно, протоки его разума забила известь, каменная хворь проникла в мозг.

Он услышал призыв, отголосок, будто из очень длинного туннеля. Кари.

– Поднажми.

Он оперся о что-то прочное и деревянное. Дверь. Он поднажал – засов в щепки, дверь отворилась, и он тяжело обвалился на мраморный порог. Снаружи, внутри – звенит эхо. Кари поволокла его по мрамору, утаскивая с улицы, потом опять закрылась дверь. Он услышал, как упал брус, дальше – темнота.

Прохладная тишина и неподвижность. Покой. Он понимал, надо вставать, лежать лежмя – смерть для каменного человека, и он рискует сильнее сковать суставы известью, но первый раз за вечность боль стала терпимой, а он очень устал. Наверно, протоки его разума забила известь, каменная хворь проникла в мозг.

Ему очень, очень хочется, чтобы Братство говорило о нем то же самое, что об отце. Ему хочется, чтобы молчаливые пожилые люди в строгих костюмах зашли в материнский домик и сообщили ей, что сын встретил смерть достойно, подобно отцу. Но Хейнрейл будет одним из них – а может, вообще всеми. Он солжет. Наговорит матери Шпата, что сын – предатель и трус. Наплетет, будто он еще жив, живой навеки в каменном заточении. Вышвырнет ее на улицу, вскроет ей горло и на крови Иджевой вдовицы провозгласит себя повелителем Братства.

– Ты еще здесь?

Голос Кари. Ему не видно. Глаза превратились в камень? К этому, значит, и шло. Кусочки чешуек прорастали по краям век и теперь обтянули белесой пленкой весь глаз, запечатав глазницу. Слепота – его новый ужас.

– Алкагест у меня. Перевернись.

Она потянула за его непробиваемые грудные пластины – слишком тяжел, ей не сдвинуть. С невероятным усилием, сквозь боль новых расцветок, он рывком перекатился.

Он не ослеп. Лунный свет через высокие окна играл на резном потолке, на изображениях богов и святых. Они в церкви. Кари отыскала щель в пластинах, прямо над сердцем. Резкая, но долгожданная боль, а потом алкагест – настоящий алкагест, а не отрава, выданная Джери, – устремился внутрь. Его затрясло, заколотило судорогами, но, когда прошел озноб, стало легче.