Черный неуклюже взобрался на небольшой обрыв того берега.

«Уйдет!» – подумал Смирька и, тут только вспомнив про Сысой Сысоича, заорал во весь голос:

– Сюда! Сюда!

– Чего орешь? – послышался сзади голос Сысой Сысоича. – Раньше-то что молчал?

Охотник свернул в сторону от сосны и побежал, ловко скользя лыжами по снегу, к спуску. Зорька лаяла за рекой. Смирька нацепил лыжи и тоже побежал к спуску.

Когда он взобрался на тот берег, в роще перед ним грохнул выстрел. И как бы в ответ ему раздался такой страшный рев, что Смирька стал на месте, как вкопанный.

Второй выстрел – и рев оборвался.

Теперь прикончил!

Смирька побежал в рощу.

Черный неподвижно лежал в снегу. Сысой Сысоич удерживал за ошейник Зорьку: она рвалась вцепиться в зверя.

– Подержи-ка, – сказал Сысой Сысоич, когда Смирька подкатил к нему.

Смирька взял Зорьку, стал ее оглаживать, не спуская глаз с Черного.

Мертвый зверь был весь покрыт длинной жесткой шерстью. Своей лобастой башкой, толстыми лапами он напоминал медведя, но ростом был не больше полугодовалого медвежонка.

Сысой Сысоич поднял его за заднюю лапу.

– Тяжелый, черт! – удивленно пробормотал охотник. Теперь Смирька увидел, что зверь не весь был черный: по бокам шли широкие желтые полосы, как оглобли.

– Так! – сказал Сысой Сысоич, оглядев зверя. И бросил его в снег. – Впервые довелось такого встретить, А слыхать слыхал. Говорят, сродни он и хорьку и медведю. Росомаха зовется.

Смирька поспешил рассказать, как зверь с обрыва кинулся и не разбился.

– Говорят, самый крепкий зверь, – сказал Сысой Сысоич. – Крепче медведя. Три заряда съел. И гляди, что с гончаром сделал.

Гончий подходил к ним на трех лапах. На щеке его и от плеча до колена зияла глубокая рваная рана.

– Ну, – заключил Сысой Сысоич, – отплатили за Шарика. Теперь потащим зверя в школу, тут недалеко. Пускай там посмотрят, велик ли зверь и так ли страшен.

* * *

Опять ребята стали бегать в школу тропкой. И Смирька с ними.

Становилось голодно, надо было подумать о мясе. Я взял ружье и пошел на маленькое лесное озеро. Оно густо поросло у берегов травой. На ночь сюда собирались утки.

Пока дошел – стемнело. В тростнике закрякало, с шумом поднялись утки. Но я их не видел, стрелять не мог.

«Ладно, – подумал я. – Дождусь утра. Майская ночь совсем короткая. А до света они, может, вернутся».

Я выбрал место, где тростник расступался и открывал полянку чистой воды. Сделал себе шалашик в кустах и забрался в него.

Сперва сидеть было хорошо. Безлунное небо слабо сияло, звезды поблескивали сквозь ветви. И пел-шептал свою приглушенную, несмолкаемую, как ручеек, песню козодой-полуночник.

Но набежал ветерок. Звезды исчезли, козодой умолк. Сразу посвежело, посыпал мелкий дождик. За шиворот мне потекли холодные струйки, сидеть стало холодно и неуютно. И уток не слышно было.

Наконец запела зарянка. Ее цвирикающая переливчатая песенка задумчиво-грустно звучит вечерами. А под утро кажется радостной, почти веселой. Но мне она не обещала ничего хорошего. Я проголодался, продрог и знал, что теперь утки не прилетят. Не уходил уж только из упрямства.

Дождик перестал. Начало прибывать свету. Пел уже целый птичий хор.

Вдруг вижу: в траве, в заводинке, движутся две птичьи головки.

Вот они, утки! Как незаметно сели…

Я стал прилаживать ружье, чтобы удобно было стрелять, когда выплывут на чистое.

Выплыли. Смотрю: острые носики, от самых щек на прямые шеи опускается пышный воротник. Да совсем и не утки: поганки!

Вот уж не по душе охотникам эти птицы!

Не то чтобы мясо их на самом деле было поганое, вредное для здоровья. Оно просто невкусное. Одним словом, поганки – не дичь.

А живут там же, где утки, и тоже водоплавающие. Охотник обманется и с досады хлопнет ни в чем не повинную птицу. Застрелит и бросит.

Так грибник, приняв в траве рыжую головку какой-нибудь сыроежки за красный гриб, со злости пнет ее ногой и раздавит.

Разозлился и я: стоило целую ночь мерзнуть! Подождите же!

А они плывут рядом, плечо к плечу. Точь-в-точь солдатики. И воротники распушили.

Вдруг – раз! – как по команде «разомкнись!» – одна направо, другая налево. Расплылись.

Не тратить же на них два заряда!

Расплылись немного, повернулись лицом друг к дружке и кланяются. Как в танце.

Интересно смотреть.

Сплылись – и нос к носику: целуются.

Потом шеи выпрямили, головы назад откинули и рты приоткрыли: будто торжественные речи произносят.

Мне уж смешно: птицы ведь, – какие они речи держать могут!

Но вместо речей они быстро опустили головы, сунули носы в воду и разом ушли под воду. Даже и не булькнуло.

Такая досада: посмотреть бы еще на их игры!

Стал собираться уходить.

Вдруг смотрю: одна, потом другая выскакивают из воды. Стали на воду, как на паркет, во весь свой длинненький рост, ножки у них совсем сзади. Грудь выпятили, воротники медью на солнце зажглись – до чего красиво! – так и полыхают.

А в клюве у каждой платочек зеленой тины: со дна достали. И протягивают друг дружке подарок. Примите, дескать, от чистого сердца ради вашей красоты и прекрасного майского утра!

Сам-то я тут только и заметил, как хорошо утро. Вода блещет. Солнышко поднялось над лесом и так ласково припекает. Золотые от его света комарики толкутся в воздухе. На ветвях молодые листочки раскрывают свои зеленые ладошки.

Чудесно кругом.

Сзади сорока налетела, как затрещит! Я невольно обернулся. А когда опять посмотрел на воду, поганок там уже не было: увидели меня и скрылись.

Они скрылись, а радость со мной осталась. Та радость, которую они мне дали. Теперь ни за что я этих птиц стрелять не буду. И поганками их называть не буду. Ведь у них есть и другое имя, настоящее: нырец или чомга.

Очень они полюбились мне в то утро, хоть я и остался без мяса.

Вот послушайте, что натворил Игнатка со страху.

Он караулил с отцом колхозную пасеку. Отцу понадобилось уйти в деревню, и Игнатка остался один.

Пасека была в горах, на скале. Скала висела над пропастью. Другая скала козырьком нависла над этой, так что на лугу, где стояли ульи, был один узкий проход. И кругом на горе чернела тайга – дремучая, с осинами в несколько Игнаткиных обхватов, с лиственницами и кедрами. Это было на Алтае.