это была не просто очередная встреча с Уфой, где жил единственный теперь его родственник — сестра (брат погиб еще в 1941 — в ополчении под Москвой), а встреча с молодостью.

Смерть подкараулила его в глухой тайге в далекой Эвенкии. Лопнул воспаленный аппендикс, и ни один вертолет, из-за непогоды, не мог подняться в воздух. Он был главным геологом Всесоюзного аэрогеологического треста, в его подчинении были десятки геологических партий в самых разных уголках планеты, в каждой из которых были самолеты и вертолеты, а он, беспомощный, умирал в тайге.

Говорят, что незадолго до этого он полюбил — горячо, как мальчишка, и печально. Светло и мучительно: она была вдвое моложе его.

Не знаю, в какой степени все это правда, но я нашел стихи, написанные Генрихом Фридриховичем 8 августа 1966 года, то есть всего за две недели до его смерти:

Петляет след оленя

По мокрому песку,

Петляет след оленя,

И я за ним иду.

Идет за мной собака

По следу, как и я,

Идет за мной собака,

Чтоб сторожить меня.

Замечу я, возможно,

Крутой олений рог,

Но с плеч ружья не сброшу,

Чтоб выстрелить в него.

Поймет меня собака,

Не спросит: почему? —

Поймет, как друг, собака

И промолчит, как друг.

Подумает: хозяин

Тоскует двадцать дней,

Подумает: я знаю

Хоть он молчит при ней.

Но только ведь оленей

Не бьет напрасно он,

Напрасно гнет колени

Перед чужим костром.

Напрасно в ночь глухую

На черной шивере

Он плачет и целует

Чужой, чужой портрет.

Недобро, ох, недобро,

Любимое лицо,

Упрямой складкой собран

Капризный юный рот…

Не скажет все собака,

Хоть все могла б сказать,

Опустит хвост собака

И отведет глаза.

И, может, только ночью

Она придет к костру,

Полярной белой ночью

Моих коснется рук…

Петляет след оленя,

Петляет на песке,

Петляет след оленя —

Пустой, забытый след.

Постойте: а может, та плачущая девушка в грохочущем по заболоченной тайге вездеходе, держащая его воспаленную голову на своих коленях, а потом горько рыдающая под окнами поселковой больницы, — и была его светлая и печальная песня?

Операцию делали в поселке Тура Эвенкийского национального округа. Но было уже поздно, весь организм уже давно был отравлен. Но Генрих Фридрихович прожил после операция еще шесть суток.

Странная штука: как вы помните, он родился в 1910 году 20 августа. То ли это рок, то ли горькая усмешка судьбы, только умер он тоже 20 августа — 20 августа 1966 года.

Потом говорили, что он предчувствовал свою смерть. Может быть, не знаю. Только в стихотворении «Завет себе», написанном весной 1966 года, я неожиданно нашел такие строчки:

«Пляши! Ведь жить еще тебе,

Быть может, целый год —

Три сотни с лишним полных дней,

Одетых в жар и в лед».

В его полевой сумке нашли конверт, склеенный из куска контурной карты СССР с пометкой «Вскрыть после моей смерти». В завещания была такая строка: «Хочу, чтобы на моей могиле лежал геологический молоток».

Просьбу его исполнили. На глыбе дикого камня, что лежит на его могиле, выбит верный спутник всей его жизни — геологический молоток.

* * *

Жизнь и смерть человека, их границы. Может, этим и определяется сущность человека: живет или не живет он после своей смерти?

Прошло двенадцать лет со дня гибели Генриха Фридриховича Лунгерсгаузена. Но он жив. С его полевой сумкой в Уфе бегает в школу сын Елены Павловны Горбуновой. Придет время, и он всерьез задумается над портретом над своей кроватью. На днях Феодосий Феодосьевич Чебаевский показал мне новые, разысканные им рисунки Генриха Фридриховича. По его книгам и пособиям ведут геологическое и геоморфологическое картирование — с применением аэрофотосъемки — во многих уголках планеты. А в последние годы для нужд геологии и геоморфологии, о чем он очень мечтал, ведутся съемки из космоса: лицом к лицу лица планеты, а тем более гигантских планетарных разломов, в закономерности с которыми прячутся месторождения природных ископаемых, не увидать.

В позапрошлом году на Чукотке мне и парням из Девятой аэрогеологической экспедиции, случайно встретившимся в полярной тундре, было достаточно почувствовать себя очень близкими, вспомни кто-то из нас его имя у нежаркого тундрового костра, и он словно вместе с нами грел руки у тихого пламени.

А годом раньше он спас меня в охотской тайге. Вертолет, забросивший меня на кочевье эвенов-оленеводов в верховья реки Охоты и обещавший забрать через неделю, на обратном пути, попав в заряд пурги, врезался в гору у перевала Рыжего. В ожидании его высмотрев в небо все глаза, я случайно услышал об этом по транзистору оленеводов, настроив его на диспетчерскую ближайшего к нам (триста пятьдесят километров) Охотского аэропорта. Прошло уже больше полмесяца, как мой спутник ушел вниз по замерзающей Охоте, — надеяться на вертолет после той печальной вести было бессмысленно, я не мог с ним пойти из-за больной ноги, входила в силу суровая якутская зима, у меня не было зимней одежды, а оленеводы сами пока перебивались в резиновых броднях: неделю назад, когда стукнули первые морозы, мы обнаружили, что медведь раскатал зимний лабаз с одеждой, к тому же потеряйся вышедший еще полмесяца назад с таежной базы Черпулай караван с продовольствием. Больше всего меня волновало, что обо мне ничего не знают дома. Уже начались вертолетные галлюцинации, я слышал гул вертолета даже по ночам. А причиной тому была скромная и единственная надежда: в свое время один из оленеводов сказал, что за снежным и непроходимым сейчас перевалом, на реке Делькю-Охотской, якобы, стоят геологи, которые «делают карту с воздуха». По крайней мере, летом стояли.

Геологи, которые «делают карту с воздуха»? Это может быть одна из партий. Там, конечно же, помнят Генриха Фридриховича. И я отправил со своим уходящим вниз по Охоте спутником записку, чтобы он, когда рано или поздно будет в Охотске, передал ее по рации на базу, если она существует, этой партии