Мне будет интересно посмотреть на людей, живущих рядом с тобой. Иногда кажется, что они совсем иные и не ходят по улицам разнополыми парами, а мужчины снимают с себя галстуки только на ночь. Я не сильно удивлюсь, если вдруг меня найдет человек, чье имя заложено в инициале „Ш“ твоей записки, и сурово потребует прекратить преследовать из столицы его дочь, используя средства связи общего употребления и индивидуальный гипноз на расстоянии. Так я уже и не в Москве. Правда, на станции есть телефон. Звоните, кому нужно, лодочник меня позовет.

Вряд ли ты понимаешь, Лола, что сделала из меня восторженного идиота. Пусть не намеренно и даже не совсем ты. Хорошо, пусть не ты, но сам факт наличия тебя. Наличия вообще, а также во мне, угодившем в какой-то лирически-ирреальный поток и сигналящем оттуда еще одним письмом с робкой зацепкой в постскриптуме за воздух вокруг тебя: „Надеюсь, все это тебе не в тягость. Я не прошу ответа. Всего лишь надеюсь на него и чту вышеперечисленные факты“».

Закрываю записнушку и замечаю, что все пассажи о Лоле непременно обрывались на одной и той же ноте. Самой высокой, за которой голос боялся задрожать, огорчая слух. Ретроспектива пилообразного чувства.

С тех пор как я испытал тревоги ночных дорог, та Лола, что жила во мне, начала потихонечку угасать. Я становился пустым и гулким, как барабан. Однако память испугом не обездолишь. Мое отношение к живой Лоле, конечно, изменилось. Проведя ревизию чувств, я ощутил благоприятную перемену. Но продолжающие наподобие чертиков на пружинных ножках выскакивать из головы строки о ней я не могу объяснить ничем иным, кроме Лолы, уцелевшей во мне в виде идеи. А идею, как известно, чрезвычайно трудно выдворить вон.

Ты знаешь, с чего началась моя повесть? Вовсе не с тех тарабарских извинений, которые ты прочла в первых строках, потому что их я придумал позже, когда уже имел представление о возможностях сложного соединения слов. Все началось с преодоления бессилия придать стремительным картинкам, проносящимся в моем мозгу, иную форму, переделать музыку чувств в созвучный рокот слов, ведь поиски более выразительных средств ни к чему меня не привели. Я не способен писать музыку, а идея иероглифов, выраженная русским языком в слове «кольцо», издревле не получила развития — дело в том, что патриархи письма стояли лицом на юго-запад. И вот, в итоге получилось нечто, топоток желаний. Легкие жесты образов привели в движение слово, чей грузный шаг и поныне заставляет меня сожалеть о тех оттенках переживаний, что не улеглись в строку, о тех призраках, что прожили недолго, отозвавшись пульсом в кончиках пальцев, оживив глаза и исчезнув бесследно, как призрак ветров — солнечный ветер.

Думаю, что меня осудят. За похоронную процессию слов, которая вскоре последует, за начало, зачем-то помещенное в конец, за храп из зала, за принятую логику событий. Чтобы следовать от разочарования к felicita, возможно, всю историю нужно читать с конца, а самое лучшее — растопить ею печь, если она есть поблизости. Однако, линуя в воображении четыре тысячи километров, я склоняюсь к другому решению: положить книгу в жесткий конверт и, прежде чем сделать автору харакири, в месяце рамазане отправить в Самарканд заказную бандероль. Марки можно не наклеивать, потому что за все уже заплачено — более чем приличной ценой.

Когда самолет сел, меня понесло дальше. Сколько-то дней спустя я перевернул страничку, а за ней — ничего.

Мои материалы окончились. Опять наступил этот месяц. События окольцованы им. Я сижу за колченогим столом из карельской древесины в убогой комнате с дикими зелеными обоями, полощу незаживающее горло теплой соленой водой и сплевываю в щель между широченными половицами. За окном всегда милые мне сосны и мокрый снег.

Меня так мотнуло по стране, что наручные часы потеряли порядок. Сошли с оси, поперхнулись заводом: днем стрелки стоят, а ночью идут в разные стороны — сначала врозь, а потом навстречу друг другу. Недавно пропала черепаха. Читатель обещал звонить и целую неделю ни гугу. Наверное, приколачивает звезды, и рот у него занят гвоздями, а в руках, перепачканных серебрянкой, он держит материал и молоток.

Живу под Кандалакшей, в районе падения останков космических кораблей. Местные — люди не без традиций: вон идет на кладбище человек, защищающийся от мокрого снега зонтом. Брата вижу редко, он вынужден ночевать на комбинате, пока не уедет делегация из Сендая. У них круглосуточные переговоры и походы к заливу на лед. Братовы жена с ребенком позавчера уехали в санаторий.

Как неожиданно приблизился финал. Я оказался не готов и не могу сказать ничего, кроме «тчк». Ноябрь повествования воткнулся в февральский сугроб за окном. Кругом мерно гудит, волнуя воздух. Это время выбралось из-за шторы. Кошка испуганно выронила мерзлую рыбину и заорала. Пора прощаться.

Туда, где ты живешь, второй раз не попасть. Это и страна-то теперь другая, и билеты стали мне не по карману. Гостиницы подорожали бесконечно, и все за какие-то полгода. Видимо, что-то неладно в отчизне, когда не хватает денег на бегство из нее. О возвращении в Москву нет совсем никаких мыслей. Там, как мне сообщает телевизор, тоже перемены: у Мавзолея сняли караул, площадь обезлюдела и стала похожей на розовую плешь, по которой шлепают беспонятливые иностранцы. Не думаю, что тут есть какая-то связь, но мой приятель бросил институт и живет теперь с семьей в Буэнос-Айресе. Квадригу открыли, Пушкина закрыли. «Кораблевумер…» Вот теперь — тчк.

По пути к кухонному столу воображаю желтый месяц и пунцовые кремлевские звезды, висящие над городским безобразием посередине зеленоватого, нет, пожалуй, всего лишь серого, сизого неба. Зеленое не хуже красного, даже и лучше. Ура солдатам! Ура королю Эдуарду и всем поваренкам! Долой смертную казнь!

Осужденного ввели на эшафот, держа с обеих сторон за локти, повернули лицом к собравшимся, завязали черной лентой глаза, так что на затылке получился большой ниспадающий бант, и дали в руки лук со стрелой. Отставив назад ногу, он натянул тетиву, выстрелил в небо и, замерев, вместе со зрителями стал ждать, когда стрела, набрав смертоносную энергию, вернется, чтобы пробить его череп и дотянуться до самого сердца.

Нет, не так… Не было лука, была обыкновенная виселица с петлей из бычьей привязи… Нет, снова не то…

Ни виселицы, ни лука, ни толпы — он один стоял в чистом поле и, не двигаясь и закрыв глаза, ощущал, как отчаяние достигает того предела, за которым сознание собственного бессилия уничтожает ощущение того, что ты жив.

Пока расстегиваю рубашку — одна пуговица отвалилась и, гла-гла-гла, покатилась по полу, — смотрю на холодный предмет, лежащий на изрезанной клеенке, покрывающей столешницу. Его как ни грей, он все прежний — сразу мертвеет, чуть отвернешься, чтобы побыть в мирно-деловитой толкотне социума. Пассивное свойство оружия. Смертоносный магнит для пытающихся воскресить себя мыслью — вот как я его называю. Действую точь-в-точь как представлял себе эту процедуру: правая рука на ремне и оттягивает пояс книзу, левая сжимает взятое со стола орудие экзекуции. Справа налево и немного наискосок, по направлению вверх, пока есть силы, со злодейским удовольствием вкладывая в это движение всю свою коллекцию самопроклятий. Вот такой тебе огромный «минус» — да по всему пузу!