«Хватит! – сказал я сам себе. – Пора вмешаться!» И в один прекрасный день на жизненной дороге Карла появился тот, кто ему был нужен. Богатый человек, большой знаток и любитель искусства. Но главное – этот коллекционер и меценат обладал огромным терпением. Истинно ангельским.

Случайно он увидел чей-то портрет кисти моего подопечного – и обомлел, кинулся узнавать, что это за художник, да что еще есть писанного его рукой. Нашел-таки несколько творений, одно другого лучше, и буквально заболел картинами моего живописца. Не жалея денег, меценат скупил все работы Карла, какие только смог найти, а вскоре разыскал и самого автора. Явился к нему в мансарду и обрушил на Карла прочувствованный монолог о том, какой он удивительный мастер, какой талант дан ему свыше, и что нет ему равных, и что нельзя таким даром разбрасываться направо и налево, работая ради случайного куска хлеба. Мой художник слушал его, слушал, обняв худые плечи длинными руками, а потом засмеялся и сказал:

– Я пишу не ради куска хлеба, хотя эта мазня меня и вправду кормит. Но я могу и не есть подолгу. Это не главное для меня.

– А что же главное? – поинтересовался собеседник.

Мой гений ответил не сразу, он весь, казалось, ушел в себя в поисках этого главного. Потом поднял глаза и удивленно произнес:

– А черт его знает…

Коллекционеру пришлось потратить немало слов и сил, чтобы уговорить моего подопечного переехать в свой особняк. Что повлияло на решение Художника – сны ли, навеянные мной, настойчивость ли нового поклонника его таланта или сырые стены его жилища, неизвестно. Быть может, таков был неизбежный поворот его судьбы… Но так или иначе он принял предложение мецената и переехал в его замечательный дом, почти дворец, на берегу красивого озера. Я ликовал. Уж теперь-то все пойдет как надо! Наконец исполнится мое желание искупать талант в славе, оторвать творца от грязных холодных трущоб, показать ему новые, яркие краски жизни, раздвинуть горизонты его творчества. Ах, какие он нарисует картины, какие сюжеты подарит ему новая жизнь! Нельзя же все время рисовать пьяные рожи кабацких завсегдатаев, хохочущих шлюх с грустными глазами да маленьких оборвышей в серых лохмотьях. Конечно, все это выходило у него замечательно, талантливо, люди на набросках и портретах были как живые. Но признание обычно ждет других – тех, у кого яркие краски, красочные пейзажи, а на портретах – важные господа и дамы в туалетах по последней моде. Так уж устроена жизнь на Земле.

По моим расчетам, пребывание в доме богатого коллекционера должно было не только дать Карлу хороший заработок и привести его к славе, но и немного смягчить его буйный нрав. В то время еще не было принято придираться к творениям известных и общепризнанных гениев и критиковать их. Общее признание и восхищение явно должны были пойти ему на пользу.

И я оказался прав. Жизнь художника сильно переменилась. Здесь, в особняке, ничто не давало пищу ни его гордыне, ни его гневу. Коллекционер неизменно был дружелюбен и весел, его домашние выказывали Карлу лишь восторг и уважение, а дочь мецената, юная Катерина, и вовсе воспылала к нему искренней любовью. Девушка была очаровательна, обладала и чудесной внешностью, и добрым сердцем, и веселым нравом, а в придачу ко всем этим достоинствам была еще и дивной певуньей. Ее нежное сопрано, доносящееся по вечерам из летней веранды, будило в художнике мечты, которые раньше были ему абсолютно чужды, – о любви, о семье, о детях. Эта новизна в жизни удивляла Карла. Он стал сдержаннее, спокойнее, чаще улыбался и пристрастился к долгим одиноким прогулкам по берегу озера, во время которых с изумлением прислушивался к собственному состоянию души и недоумевал, что же это такое с ним происходит.

Я-то сразу понял, в чем дело, почему это мой гений вдруг так переменился. Это была любовь, которую до этого он никогда еще не испытывал. Мой художник засыпал, думая о ней. И просыпаясь, еще находясь на последней волне сна, он уже ощущал всей кожей громадное счастье, распирающее его своей необъятностью, дающее яркий свет всей жизни. И каждое утро ему снова и снова открывался великий смысл бытия. Этим счастьем, этим светом, этим смыслом была она и даже лишь мысль о ней. О ней, об их совместном будущем.

Странная и непостижимая вещь эта земная любовь! Она существует в этом мире столько же, сколько живет человек, но до сих пор остается загадкой не только для людей, но даже для нас. Она может быть такой разной, и бурной и спокойной, и вечной и сиюминутной, она может созидать и разрушать, стать источником неземного блаженства или же величайших страданий, может поднять человека до неизмеримых высот, а может и погубить…

Карлу, к счастью, повезло, любовь вдохновляла и окрыляла Художника. Ее животворящий свет, к большой радости хозяина дома и моей, выплеснулся на холсты моего гения. Он неистово рисовал одну картину за другой, словно освобождаясь от избытка чувств, переполнявших его. Глядя из-за его спины, я только удивлялся – откуда взялись такие тона, такие сюжеты и образы? Признаюсь, в тот период я даже начал завидовать ему. Его картины так изменились, что теперь я не мог на них нарадоваться. И меня ну просто распирало от желания стать участником процесса творчества, что-то придумать, подсказать, быть может, даже изобразить самому… Однако Карл все так же, как и раньше, словно не слышал меня и делал все по-своему. И однажды я не выдержал. Ясной летней ночью я подобрался к освещенному полной луной мольберту, взял кисть и краски… Я уже знал, что неоконченная картина, изображающая закат, будет называться «Озеро счастья», и принялся вдохновенно творить то, что, как мне казалось, должно было быть запечатлено на этом полотне. К утру пейзаж был почти готов. Я с нетерпением ждал пробуждения моего подопечного, которому, из-за моей занятости, в эту ночь пришлось спать без снов. Сейчас он проснется, увидит мое творение и восхитится…

Наконец Карл встал, неторопливо оделся, позавтракал и лишь тогда подошел к мольберту.

– Вот дьявол! – воскликнул он. – Что это я такое намалевал вчера? Видно, перебрал красного вина за ужином… Исправлять, исправлять немедленно!

Я с грустью смотрел, как он, вооружившись тряпкой, уничтожает мое творение… Он стер почти все, что я нарисовал, а затем, меньше чем за четверть часа, наложив буквально дюжину штрихов, полностью закончил картину. Стоило мне взглянуть на пейзаж, как обида и досада в моей душе тотчас испарились – то, что он сделал, было действительно божественно.

«Наверное, живопись – не мое призвание, – понял я в тот миг. – Мне стоит заниматься литературой, поэзией и прозой. А картины пусть пишут другие».

С тех пор я больше не пытался вмешаться в его творчество и с двойным усердием занялся своими обязанностями. Помог наконец объясниться влюбленным, обеспечил грандиозный успех выставки картин, которую меценат организовал для будущего зятя, позаботился о хвалебных статьях в журналах и газетах. И вовсю строил планы насчет будущего плавания моего Карла по океану славы и успеха. Мне виделись толпы богатых и знатных заказчиков, пихающихся и отталкивающих друг друга в очереди к Художнику; полотна Карла, с его небрежной летящей росписью в нижнем правом углу, на стенах крупнейших музеев мира… Его несомненная причастность к миру великих давала мне силы, я ощущал и свою значимость. А пока что я с умилением любовался на идиллическую картинку: Художник, как обычно, творил в своей мастерской очередной шедевр, а его молодая супруга с уже округлившимся животиком сидела тут же и вышивала на крошечном детском чепчике семейную монограмму. Мне казалось, что вот оно – его земное счастье! Наконец-то хоть кто-то из моих подопечных достиг всего, что я для них желал!